Избранное. Романы и повести. 13 книг - Василий Иванович Ардаматский

июньскую войну проиграла и теперь ведет другую... Он не разозлился, когда Самарин сказал, что так получается, будто он не верит в свое дело. Только спросил: а вы в свое верите?.. Его ненависть к слепым оптимистам... Не до жиру, быть бы живу... Его беседа с русским агентом, после которой ему трудно быть оптимистом... Ссылка на высказывания этого русского — затеваете бесперспективное дело, а мне в него лезть... Признание, что он сам боится конца войны...

Да, им сказано много такого, чего Самарин не ожидал услышать. В общем, он свою позицию открыл, и она ясна — по его мнению, Германия войну проигрывает. Но ведь за этим стоит отрицание военного гения фюрера, всех его планов и пророчеств! Но может, его ненависть к слепым оптимистам позитивна, и он хочет только, чтобы Германия знала правду о войне. Но нет, не чувствовалось и тени такой позитивности, раз он уже думает о конце войны, боится его. На вопрос — «любого конца?» он прямого ответа не дал и скрылся за полусерьезной фразой.

Но может, он разболтался от водки? Нет, почти во всем разговоре его опьянение сказывалось только в некоторой возбужденности, а контроля над собой он не терял, каждая его мысль была абсолютно ясной, острой и выражалась точными словами. Видимо, ему действительно нужно было перед кем-то выговориться.

Но что заставило его сейчас позвонить по телефону и сказать эту грубость о курах? Впрочем, выяснять это не столь уж важно. Неизмеримо важней все, что он сказал в разговоре. Но вот очень важный вопрос — что он думал об этой войне, когда она начиналась? И хорошо бы еще выяснить, почему он пошел работать в абвер.

Но состоится ли еще разговор с ним? Подумав обо всем, что сказал, не поставит ли Осипов крест на их встречах? Однако он сам перекинул мостик к новой встрече — «Фауст» Гёте...

Самарин зажег свет возле постели, лег и раскрыл книгу — не объяснит ли что-то поэма великого Гёте? И почему Осипову крайне интересен разговор о «Фаусте»?

Поэма прочитана на одном дыхании — только в третьем часу Самарин погасил свет и еще долго думал... Раньше он этой поэмы Гёте действительно не читал, и сейчас она взволновала его, разбудоражила душу своим высоким драматизмом, подавила глубиной мысли в каждой строке. Впечатление усиливалось, обострялось тем, что чтение поэмы воспринималось им как продолжение его борьбы на самом главном плацдарме.

Самарин встал, зажег свет, сел к столу и стал перечитывать отдельные места поэмы, думать... Что же тут крайне важно Осипову? Стоп! Не считает ли он себя Фаустом, продавшим душу дьяволу? А может, наоборот — Мефистофелем, со всем его цинизмом отрицания добра?

Подождем, авось узнаем. А пока ему самому нужно составить стройное и убедительное мнение о поэме, чтобы быть готовым к разговору о ней с Осиповым.

Утром Самарин из окна наблюдал, как Осипов направился на работу. Все — как всегда: вышел из дому, глянул на небо — не сулит ли очередного сюрприза балтийская погода? — и зашагал выпрямленно к выходу на улицу. Все тот же на нем светло-серый отутюженный костюм, чуть надвинутая на глаза серая шляпа... легкий размеренный шаг, сосредоточенное лицо... Думает ли он сейчас о вчерашнем разговоре? Не может не думать! Не может! Хотя бы потому, что вряд ли он мог делать еще кому-то подобные признания, скорее всего, он позволил себе такую откровенность только с ним — Раухом, немцем из безопасного для него мира жизни...

Весь день Самарин думает об этом. А день, как назло, выдался хлопотный, нелегкий. Нужно было сбывать оставшийся фарфор — Магоне нервничал, что товар залеживался.

Положив в портфель три фарфоровые вещицы, Самарин отправился в город. Сначала — в отель «Рим». Там он до недавнего времени не раз находил хороших покупателей. С ними его сводил портье отеля — веселый румын по имени Киву, неведомо как оказавшийся в этих местах и на этой работе. За помощь Самарин платил ему приличный гонорар, и румын старался как мог.

Выйдя на улицу, Самарин невольно остановился, точно наткнулся на стену густого раскаленного воздуха. Город уже который день млел от жары и влажной духоты. В это полуденное время улицы пустовали, даже машин было заметно меньше. Ступать по размягченному асфальту тяжело и противно.

«А не должно ли меня встревожить, что Осипов сказал так много для него опасного? Не происходит ли у нас взаимная охота? Я ставлю ловушку ему, а он — мне. Но нет-нет! Ну зачем ему я — мелкий коммерсант? Ну а если он заподозрил, что я вовсе не коммерсант? Все же он не волшебник, а я ему никаких оснований для подобного подозрения не давал», — раздумывал Самарин.

В прохладный сумрак гостиничного холла он вошел как в оазис. Тускло поблескивали кожаные кресла. От потолочных вентиляторов шевелились с бумажным шелестом жесткие листья пальм. Где-то тихо играло радио. Странное дело, в холле никого не было. Только Киву сидел за своей конторкой, уткнувшись, наверно, в очередной военный роман — эти испекавшиеся в Берлине книжки оставляли в номерах жильцы отеля, и горничные сдавали их ему.

Самарин подошел к конторке и сказал начальственным голосом:

— Номер, пожалуйста, и получше.

Киву вскинул лицо с готовой улыбкой и рассмеялся:

— Господину Рауху могу предложить целый этаж. Здравствуйте.

— Здравствуйте. Очередной роман?

— Ой, форменная чушь! Какой-то бравый немецкий гауптман на парашюте сброшен под Москвой, входит в город и знакомится с русской девочкой-люкс. Я как раз читаю, как они первый раз занялись любовью. Но не чушь ли? Где тот гауптман, а где Москва с ее девочкой-люкс? Нет-нет, раньше они писали лучше! Дух захватывало! А это... — Он захлопнул книжку и бросил ее в ящик конторки.

В это время Самарин заметил, что почти все номерные ключи с деревянными грушами занимали свои места на стеллаже. Киву, перехвативший его взгляд, рассмеялся:

— Я же сказал, берите целый этаж!

— А куда же девались все наши генералы?

Киву огляделся по сторонам и, наклонясь к Самарину через конторку, сказал тихо:

— Отбыли к новым местам назначения. Последнюю неделю