Чешская сатира и юмор - Франтишек Ладислав Челаковский

И, постучав по крышке, с усмешкой промолвил:

— Вот, ваша совесть здесь!

Альфред поглядел на коробку с изумлением. В сумерках с трудом различил надпись: «Благородные совести».

— Видите, под какой почетной этикеткой будет храниться ваша совесть? — продолжал ростовщик. — Я их сортирую по качеству. Вот здесь… — тут он вынул из-за пазухи другую коробку, — честные «старочешские совести», принадлежащие главным образом длиннобородым старикам, которые никого не убили. Здесь «чистые совести»: они дешевле, но не так устойчивы, особенно тщательно нужно беречь их от ветра. Все политические единомышленники преподносят их друг другу при случае. А в этой вот коробке я держу «обыкновенные совести» — по большей части брак… Впрочем, вас мои коробочки не интересуют. Вам поскорей деньги на стол, правда?

И, снова вынув кошелек, он принялся выкладывать блестящие кружочки.

Вдруг остановился.

— Через пять лет, в это же время, Арон явится к вам, где бы вы ни были. И если вы не выплатите мне ту сумму, которую я вам оставляю, да проценты к ней, совесть будет моя. Уговорились?

Альфред кивнул. И страшный ростовщик опять полез в кошелек. Золотые столбики со сказочной быстротой росли, уходя под самый потолок, а бездонный кошель все не иссякал, не истощался… Ах, если бы судьба послала и нам такой!

Прошло пять лет. Мы застаем Альфреда в одном из тех круговоротов, которые пенятся шампанским, сверкают брильянтами, шелестят шелком. Солнечное сияние, шум водопадов, игру теней на воде, упоительный аромат ширазских садов — все собрал здесь демон золота, создав из всего этого маленькую копию сказочной страны. Альфред прекрасно выглядит: он пополнел, на щеках его румянец здоровья, взгляд выражает довольство. Видно, что он пьет из чаши наслажденья размеренными глотками, с обдуманностью подлинного эпикурейца. Отсутствие совести явно пошло ему на пользу.

А вот и жена его. Уж не та ли это красивая, но холодная девушка, чей образ пять лет тому назад его фантазия вписала в последнее кольцо дыма? Ничего подобного! Хотя лед, сковывавший сердечко той, и растаял и сиянии Альфредовых золотых, но сердце самого Альфреда вдруг оледенело. Его стал манить уже не прежний дивный призрак в рамке дыма, а другой — в рамке чистого золота. Он не любит свою жену, и она не любит его, но это нисколько не мешает им обоим. В обществе они держатся как влюбленные, а наедине друг с другом… Глупец, кто портит себе жизнь из-за каких-то отживших предрассудков.

Беспринципность Альфреда — секрет полишинеля: все о ней знают, она написана у него на лбу, — и все же он ходит, гордо подняв голову, а остальные покорно склоняют головы перед ним. Грудь его покрыта орденами; ему пожалованы самые высокие звания и чины; честь, красота, слава лежат у его ног. Благоразумные отцы указывают на него сыновьям как на блестящий пример: «Смотрите, как возвысился, как далеко пошел!» Все перед ним преклоняются; седые старцы, обличающие испорченность нравов, молодеют при его рукопожатии; у мрачных философов от его милостивой улыбки проясняется лицо; просители дожидаются у него в передней; политические партии ведут из-за него жестокие бои; имя его прославляют панегирические статьи в журналах, брошюрах, словарях, хрестоматиях… А в той мансарде, где он когда-то отдал в заклад свою совесть, опять сидит бледный юноша в выцветших туфлях, в нищенской одежде и при слабом мерцании догорающей сальной свечи пишет посвященное Альфреду стихотворение, полное восторга перед возвышенной целью человечества…

А я… я скорей написал бы оду к золоту! Она была бы достойна эпохи! Державинская ода о боге устарела. Нашему веку она уже не нужна — разве только в той форме, в какой она увековечена китайским богдыханом, приказавшим вышить ее золотыми буквами на шелковой занавеси.

Да, золото — бог нашего столетия! Небеса поведают славу его; над месяцем — талером и над звездами — серебряной мелочью сияет огромный червонец — солнце. И на земле перед золотом сгибаются все колени: в дароносицах и распятиях поклоняемся мы ему! Под разными именами, на всякий лад ему служим; одни называют его верой, другие — любовью, третьи — правдой и справедливостью, четвертые — грешной мамоной, но все с одинаковым усердием чтут его. Ради золота мы произносим проповеди, проливаем кровь на войне, приносим себя в жертву родине, любим человечество, работаем руками и мозгом, седлаем Пегаса; ради золота и я пишу неострым пером своим эту сатиру! О светлый, могучий, божественный металл, славлю тебя, повергаясь перед тобой во прах! Хотел бы я днем и ночью перебирать золотые струны на золотой арфе, вознося тебе псалом твоими собственными небесными звуками!

Вы, конечно, простите мне, милые братья во злате, это отступление от моего повествования, вызванное тем, что нам с вами дороже всего в поднебесной…

Ливрейный лакей доложил Альфреду, что пришел какой-то грязный старьевщик и желает во что бы то ни стало видеть барина. Альфред вспомнил о залоге, который он дал этому человеку пять лет назад.

— Отведи его ко мне в кабинет, — приказал он.

Уютная, дышащая наслаждением комнатка. Стены от пола до потолка покрыты изображениями красавиц, страстных и томных, гордых и нежных, худых и полных — сплошь в таких позах и туалетах, в каких скромная девушка не рискнет довериться зеркалу иначе как при запертых дверях.

И снова Альфред и страшный ростовщик стоят друг против друга.

— Ты опоздал, — промолвил Альфред, поглядев на часы.

— Да кое-кому сунуть пришлось, — ответил гость. — И все-таки я лишился одной замечательной совести, которую купил за границей… На таможне у меня ее отобрали. Их взяло сомненье, не является ли покупка совестей привилегией государства… И давай посылать мою милую совесть под литерой «А» из одной канцелярии в другую… бог знает куда. Да только бедняжка в первой канцелярии начала таять, как лед, а когда добралась до третьей, от нее ничего не осталось, кроме этой самой литеры «А», присыпанной песочком.

— Ты принес мне заклад — так, что ли? — перебил Альфред.

— Конечно, ваша милость! — ответил ростовщик, вынимая из-за пазухи запачканную коробочку.

— Оставь его себе. Он мне больше не нужен. Я убедился, что без совести прекрасно живется, — гораздо лучше, чем с ней. Но я бы еще кое-что тебе продал.

— Что такое?

— Да остаток стыда, который по временам устраивает мне неприятности. Могу продать.

Арон пожал плечами, покачал головой и ответил с отталкивающей усмешкой:

— Негодный товар! Давно вышел из употребления. Извольте взглянуть на стены своего кабинета, ваша милость…

Перевод Д. Горбова.

ЖОЛИ{52}

Пан Вашатко