Украденное братство - Павел Борисович Гнесюк

Из-за стола, ломящегося от нетронутых яств, медленно, словно против своей воли, поднялась Катя. На ее лице, обычно таком светлом и спокойном, застыло смущенное, почти виноватое выражение. Ей казалось, будто в этой внезапной, ядовитой и беспощадной ссоре была и ее доля ответственности — просто за то, что она была здесь, за то, что они с Андреем приехали из Донецка, за сам факт их существования в этой искалеченной реальности. Она посмотрела на мужа широко раскрытыми глазами, ища в его взгляде опоры, подтверждения, что они поступили правильно, что мир не рухнул окончательно. Но в его глазах она увидела ту же самую потерянность.

Мать, Мария Степановна, не выдержав этого непереносимого напряжения, тихо расплакалась, уткнувшись лицом в простую бумажную салфетку, которая быстро промокла насквозь. Ее плечи мелко и предательски вздрагивали. Отец, Иван Петрович, сидел неподвижно, как изваяние. Он молча отодвинул от себя свою нетронутую стопку с прозрачной горилкой, словно этот напиток был ему теперь противен, и мрачно, исподлобья, уставился на младшего сына. Его взгляд, привыкший к физическому труду и простым решениям, сейчас был полон немого вопроса и горького разочарования.

— Ну хоть ты у меня нормальный. — Наконец хрипло произнес он, и в этих простых, грубоватых словах была заключена целая жизнь — усталость от бесконечных споров, горечь от распада семьи и простая, мужицкая, почти отчаянная надежда на то, что хоть один стержень, хоть одна опора в их роду осталась цела и не сломалась под натиском безумного времени.

Андрей почувствовал, как по его спине пробежал ледяной холодок, а в висках застучала кровь. Он видел немую, всесокрушающую боль в глазах отца, видел безмолвное унижение матери, чувствовал нервную дрожь Катиной руки, все еще лежавшей на его плече. И в этот переломный момент все его собственные сомнения, вся его долгая и мучительная попытка остаться над схваткой, не принимать ничью сторону, найти компромисс — рухнули, сметенные простой, ясной и всепоглощающей яростью. Яростью за поруганный семейный очаг, за слезы матери, за отца, смотрящего на него как на последнюю надежду.

— Я тоже ненавижу этих бандеровских ублюдков, батя. — Громко и очень четко, отчеканивая каждое слово, сказал он, глядя отцу прямо в глаза, не отводя взгляда. — Так же, как и ты. Всей душой.

Отец на секунду замер, будто не веря услышанному, а затем медленно, с трудом, словно его кости были сделаны из свинца, тяжело поднялся из-за стола и, не говоря ни слова, не глядя ни на кого, обнял сына. Это был не нежный, отеческий жест, а жест солдата, передающего товарищу в окопе последний патрон. Короткое, мощное, почти грубое сжатие могучих рук, в котором была заключена вся боль разорванной на части семьи, вся накопившаяся злоба на несправедливость надвигающейся бури и молчаливая благодарность за то, что он не один.

— Оставайтесь!? — взмолилась мать, всхлипывая и пытаясь улыбнуться сквозь слезы. — Ну, хоть сегодня останьтесь… Ночью поезжайте… А то на дорогах… неспокойно.

— Нельзя, мам. — Андрей осторожно, но твердо высвободился из объятий отца. В его голосе звучала непоколебимая решимость. — Нам надо ехать и сейчас.

Сборы были недолгими и проходили в гнетущем молчании. Несъеденный пирог, так старательно приготовленный Анной Петровной, недопитое вино, пустые стулья, на которых еще недавно сидели самые близкие люди, — все это осталось в доме, как немой памятник рухнувшему в одночасье миру, миру, в котором брат был братом, а семья — единым целым. Молодые, наскоро, почти торопливо поцеловав родителей, вышли на улицу, в холодные, пронизывающие до костей объятия мартовского вечера.

Воздух был колючим и влажным, предвещающим скорый снег. Они молча сели в свой Ford Focus, и Андрей резко, словно пытаясь убежать от самого себя, от этого кошмара, тронулся с места, взяв курс на темнеющее шоссе, ведущее в Донецк. Он ехал, почти не видя дороги перед собой, сжимая руль так, что костяшки его пальцев побелели. В ушах стоял оглушительный гул — эхо его собственных яростных слов, тяжелое дыхание отца во время того молчаливого объятия, сдавленные рыдания матери. Его мир, такой хрупкий и выстраданный, трещал по швам.

На площадке возле старой, обшарпанной школы, где он когда-то учился, гонял мяч и влюблялся в первую одноклассницу, он заметил скопление людей. Человек двадцать-тридцать, в основном мужчины, некоторые его возраста, с которыми он когда-то сидел за одной партой, некоторые постарше, соседи, знакомые. Что-то мрачное и серьезное в их позах, в их скованности, заставило его инстинктивно притормозить, а затем и вовсе остановить машину на обочине, затененной голыми ветвями тополей.

— Я сейчас. — Коротко, отрывисто бросил он Кате, даже не глядя на нее, и вышел, хлопнув дверцей.

Андрей не спеша, чувствуя на себе любопытные и оценивающие взгляды, направился к группе. И сразу же, почти сразу, узнал одного из них — коренастого, широкоплечего парня в поношенной камуфляжной куртке, с обветренным лицом и цепким взглядом. Сергей Черникин. Его одноклассник, вечный заводила и хулиган, с которым они когда-то пропадали в ближайшем лесу, курили тайком за гаражами и гоняли на велосипедах по этим самым, теперь таким тихим и пустынным, улицам.

— Андрей? — Удивленно, даже неподдельно изумленно, поднял брови Сергей, делая шаг вперед. — Я думал, ты в Донецке и прочно там обосновался.

— Приехал родителей проведать. — Глухо ответил Андрей, оглядывая собравшихся. В их глазах, суровых и настороженных, он читал не праздное любопытство, а нечто гораздо более серьезное — суровую, сосредоточенную решимость и ожидание чего-то неминуемого. — А что здесь происходит? Митинг что ли?

— Умные люди говорят, скоро война. — Сергей медленно обвел взглядом своих товарищей, словно спрашивая молчаливого разрешения, а потом уперся темным, неотрывным взглядом в Андрея и произнес без обиняков, без эмоций. — Настоящая война с нацистами скоро грянет. — Он резко, почти с ненавистью, кивнул куда-то на запад, в сторону, откуда дул пронизывающий ветер.

— А собираетесь для чего, поговорить? — Не понял Андрей, хотя в глубине души, в подкорке, уже начинала шевелиться и расти страшная, неприглядная догадка, подпитываемая только что пережитым кошмаром.

— Пока собираемся, чтобы учиться. — Сергей говорил тихо, отрывисто, но каждое его слово падало, как молот на наковальню, отчеканивая суровую реальность. — Учиться тому, как защищать свою землю, свои дома, своих женщин и стариков. В Донецке тоже уже создают силы самообороны на подобии народных дружин. Люди не хотят сидеть сложа руки.

— Не слышал об этом. — помрачнел Андрей, и перед его глазами, будто наяву, снова всплыло лицо брата — ожесточенное, фанатичное, чуждое, с горящими от