Украденное братство - Павел Борисович Гнесюк

и ярким светом, упал вниз, на край поляны, где стоял исполинский, многовековой дуб. Его мощный, покрытый глубокими трещинами ствол казался тёмным бастионом, а невероятно раскидистая, густая крона простиралась широким шатром, суля под своей сенью желанную, густую тень и долгожданную передышку от палящего летнего зноя.

Андрей, почти не отдавая себе отчёта в движениях, побежал вниз по склону. Сначала его шаги были тяжёлыми и неуверенными, ноги заплетались, но постепенно уклон взял своё, и он понёсся вперёд, почти летя по изумрудному склону, чувствуя, как ветер бьёт в разгорячённое лицо и треплет волосы. Наконец, он вбежал под сень величественного дерева, и его окутала внезапная, почти осязаемая прохлада. Он запрокинул голову, пытаясь перевести дух, и увидел над собой сложную мозаику из тысяч листьев, сквозь них пробивались лишь редкие, золотые солнечные лучи. Потом, словно движимый смутным, забытым ритуалом из детства, он не стал спешить.

Андрей медленно начал обходить огромный ствол против хода часовой стрелки, ладонью скользя по его шершавой, потрескавшейся коре. Он сорвал несколько тёмно-зелёных, прохладных листьев, ощутив их гладкую, упругую поверхность, и на мгновение прижал их к своему пылающему, влажному лбу. Краткое облегчение от зноя подарило ощущение блаженства. Отбросив эту импровизированную прохладу, он вновь оперся ладонью о могучий ствол, растопырив пальцы и чувствуя под кожей каждую неровность, каждую бороздку древесной коры. В этой позе было что-то знакомое, глубоко забытое, что-то из далёкого, беззаботного прошлого.

В этот миг что-то маленькое и твёрдое с неприятным, сухим шорохом прокатилось по его темени и упало в траву. Он поднял взгляд, всматриваясь в узорчатую листву, и заметил среди ветвей гроздья маленьких, ещё зелёных желудей, колышущихся на тонких плодоножках. В ту же секунду, словно рождённая самой этой мыслью, в дерево всего в паре сантиметров от его растопыренных пальцев с коротким, глухим стуком вонзилась острая стрела. Деревянное древко с жестким, кустарным оперением ещё долго вибрировало, издавая низкий гул, а по его большому пальцу, ободранному до крови краем наконечника, медленно поползла тонкая алая нить.

Андрей инстинктивно отдёрнул ладонь, как от раскалённого железа, и уставился на выступившие капельки сукровицы, медленно сливающиеся в одну багровую каплю. Затем, с нарастающим ужасом, медленно, очень медленно перевёл взгляд на траву, на верхнюю кромку зелёной поляны. Там, на самом гребне, чётко вырисовываясь на фоне ослепительно-голубого неба, стоял его брат- Николай. Лицо его было искажено гримасой, какую Андрей никогда не видел ранее.

Это не было гневом или ненавистью, а нечто иррационально холодное и окаменевшее, абсолютно чуждое и оттого пугающее вдвойне. В его сильных, привыкших к работе руках был мощный, грозно изогнутый лук, сделанный, как Андрей тут же с тоской узнал, из упругого ясеня. Из колчана за его спиной старший брат уже выдернул новую, длинную стрелу и положил её на тугую, натянутую тетиву. Он не кричал, не произносил ни слова, не тратил ни секунды на угрозы или раздумья. Он просто направил остриё следующего смертоносного жала прямо на застывшего под дубом младшего брата.

Не прошло и трёх секунд, как вторая стрела, выпущенная с тем же леденящим душу спокойствием, со свистом рассекла воздух. На этот раз она не вонзилась в дерево, а лишь чиркнула тонким, жёстким оперением по его щеке, оставив на коже длинную, горящую царапину. Николай не медлил ни мгновения, движения его были отточены и быстры, как у охотника, загнавшего зверя. Он уже выхватывал из колчана следующее острое, опасное жало, и в этот самый миг мир для Андрея изменился необратимо. Время для обоих братьев вдруг остановилось, замедлившись до неузнаваемости, растянув каждую миллисекунду в вечность. Третья стрела летела вперёд намеренно медленно, преодолевая пространство с сонной, гипнотической грацией.

Стрела словно живое, разумное существо, неумолимо приноравливалась к своей конечной цели. Андрей попытался сделать шаг, рвануться в сторону, укрыться за массивным, надёжным стволом, но его ноги словно вросли в землю, стали тяжёлыми, как из гранита. Он стоял как заколдованный, парализованный не внешней силой, а каким-то внутренним оцепенением, и почти что смиренно, с леденящим душу фатализмом ожидал своей горькой участи. И в этой растянутой до предела вечности ему стало абсолютно явственно и с безжалостной ясностью — это смертоносное, отполированное до блеска жало летит ему прямиком, неотвратимо и точно, в незащищённый левый глаз.

Он в ужасе зажмурился, пытаясь спрятаться от неминуемого конца в темноте под своими веками, мысленно начав свой последний, отчаянный отсчёт. «Раз…» — в ушах зазвенела натянутая до предела тишина. «Два…» — он почувствовал, как холодный ветерок от оперения касается его ресниц. И ровно на счет «три» в самой глубине его сознания что-то громко, окончательно и бесповоротно щёлкнуло, словно ломается хрупкий механизм мира. Он не успел даже понять, что это был за звук, потому что его накрыла короткая, обжигающая до белизны волна невыразимой, точечной боли, пронзившая мозг насквозь. А затем — стремительное, бесконтрольное падение вниз, в бездну, где не было ни света, ни звуков, ни мыслей, только окончательная, беспросветная и всепоглощающая чернота.

* * *

Подвальные помещения медсанбата, разместившегося в полуразрушенном здании бывшего сельского клуба, являли собой призрачное и во многом иллюзорное подобие чистоты и элементарного порядка в самом эпицентре всепоглощающего и абсолютно бессмысленного хаоса войны. Стены, кое-как и небрежно побелённые густой, оставляющей разводы известью, отсвечивали призрачной матовой белизной в скупом и неровном свете люминесцентных ламп, мигающих при каждом близком разрыве.

Серый, потрескавшийся бетонный пол, несмотря на регулярное и тщательное мытье, казалось, навсегда впитал в себя глубокие бурые, почти черные разводы запекшейся человеческой крови и едкий, въедливый запах антисептиков, смешанный со сладковатым душком гниющей плоти. Санитары, эти неутомимые и вечно уставшие до полусмерти демоны милосердия, вынужденные работать в нечеловеческих условиях, смогли обеспечить себе крошечное помещение.

Оно было узким, как щель, пространство, с трудом отгороженное от основного зала высокими, пыльными картонными коробками с медикаментами, стерильными бинтами и пачками перевязочного материала. Эти коробки грозили обрушиться при первой же серьёзной бомбёжке. Импровизированная, жалкая каморка служила им одновременно и складом, и местом короткого, прерывистого отдыха, и последним убежищем от непрекращающихся, душераздирающих стонов.

Возгласы страдания, доносящиеся из соседнего отсека, где на грязных матрасах и разболтанных, скрипящих раскладушках лежали в несколько рядов раненые и умирающие бойцы. Здесь они, снимая на мгновение липкие от крови перчатки, могли сделать лишь несколько глотков горячего, обжигающего губы чая.

В глубине души каждый из них отчаянно предпочитал бы сделать большой глоток крепкой, огненной горилки, способной на короткое время стереть из памяти весь накопившийся ужас будней и дать