Украденное братство - Павел Борисович Гнесюк

Его вырвало скудными остатками каши прямо на ботинки конвоиров. Те лишь злобно выругались и потянули его еще быстрее. Сквозь узкие щелочки припухших глаз он видел, как его волокут через двор, заваленный обломками и стреляными гильзами, к невысокому, приземистому кирпичному строению, похожему на коллективный погреб или старый бункер. На массивной, обитой железом двери он успел разглядеть кривую, наспех намалеванную краской надпись: «Служба безпеки Украйни». Сердце его упало и замерло.

Солдаты, с силой втащив Андрея в застенки, принялись его обыскивать, выворачивая карманы, затем, дергая из стороны в сторону, подтащили к одинокому стулу в центре помещения. Стул был старый, с изогнутыми деревянными ножками и выгнутой спинкой, весь в царапинах и пятнах неопределенного происхождения. Его грубо усадили, а руки, все еще скрученные за спиной, замкнули наручниками за спинкой стула. Поза была неудобной, унизительной, позволяющей лишь как-то удерживать равновесие, но не опереться.

Ему удалось осмотреться, помещение было просторным, метров тридцать, с голыми, обшарпанными бетонными стенами. Единственным источником света была одинокая лампочка без абажура, свисавшая с потолка на длинном проводе и раскачивавшаяся от сквозняка, отбрасывая на стены пляшущие, уродливые тени. Кроме его стула, здесь был лишь облезлый стол у стены, на котором стояла выключенная настольная лампа с гибким штативом, и старое кресло на колёсах без подлокотников. Но самое жуткое было в полуметре перед ним: с потолка, на массивной металлической скобе, раскачивался тяжелый крюк.

Он был похож на тот, что используют в мясных лавках для туш. Андрей с тоской и леденящим ужасом подумал, что, наверное, это и есть их приспособление для пыток. Современная дыба. Прошло долгих пятнадцать минут. Может, больше. Время в этой комнате текло словно застывший кисель. Наконец дверь открылась, и в помещение вошел офицер. Это был тот самый капитан. Он был один. Его лицо все так же выражало неприкрытую неприязнь и усталость, будто Андрей был последней каплей, переполнившей чашу его терпения. Он прошелся несколько раз взад-вперед по свободному пространству, его сапоги гулко стучали по бетону. Затем он резко остановился прямо перед пленным, заглядывая ему в лицо.

— Ну что, москалик? — Капитан разговаривал тихо, почти интимно, но от этого не менее угрожающим. — опомнился немного? Давай, будь умником. Сам хочешь рассказать что-нибудь полезное? Для спасения Украины? О расположении, о планах, о связях? Сэкономишь нам время, а себе — здоровье.

Он уставился на Андрея взглядом, полным холодной ненависти и профессионального любопытства палача, изучающего свою жертву. Андрей молчал, все, что он мог сделать в этой ситуации.

Его горло пересохло, где-то в глубине, под слоями страха и боли, тлела искра упрямого неповиновения. Он не смог сдержать ее. Уголки его губ дрогнули, и на его лице проступила слабая, горькая усмешка. Это была усмешка обреченного, но не сломленного. Она подействовала на капитана, как красная тряпка на быка. Все его напускное спокойствие испарилось в один миг. Лицо побагровело, на лбу надулись жилы.

— Ага, вот так? — Он прошипел, наклоняясь так близко, что Андрей почувствовал его запах — смесь дешевого одеколона и перегара. — Хочешь по-твердому? Хорошо. Я тебе расскажу сейчас что такое «украйнська влада»

Он выпрямился, отошел к столу и с грохотом вытащил из-под него заранее приготовленную палку. Это была обычная деревянная штакетина от забора, обтесанная, чтобы удобно лежала в руке, толщиной в два пальца.

— Это тебе не штатовская бита. — С циничной усмешкой произнес капитан. — Это — ручная работа для особо упрямых, таких, как ты.

Первый удар обрушился на плечо, глухой, щемящий звук, и волна жгучей боли разлилась по всему телу. Второй — по ребрам, а третий — по бедру. Капитан не кричал, не ругался, а методично работал молча, с сосредоточенным видом ремесленника, с тем же свистящим всхлипом, что сопровождал каждый замах. Палка гуляла по его телу, не выбирая места, оставляя на коже багровые, жгучие полосы. Андрей стиснул зубы, пытаясь не кричать, вжимая голову в плечи, но время от времени из его горла вырывался сдавленный стон.

Андрей пытался сконцентрироваться на чем-то, чтобы уйти от реальности, — на милых лицах Юльки или жены Кати, на смехе брата в детстве, на тихом плеске волн на озере, где они рыбачили с отцом. Всё же боль была слишком реальной, слишком всепоглощающей. Она не ломала кости, но методично, удар за ударом, дробила волю, стирая границы личности, превращая его в одно сплошное, страдающее тело, прикованное к стулу в подвале на окраине города где-то в приграничной полосе.

Сознание возвращалось к Андрею медленно и нехотя, сквозь плотную завесу оглушающей боли. Казалось, всё его тело превратилось в один сплошной, пульсирующий нерв, отзывающийся мучительными спазмами на каждую неуловимую попытку пошевелиться. Он лежал в непонятной позе, не в силах определить — распростёрт ли он на леденящем бетонном полу сырого подвала или всё ещё скованно сидит, пригвождённый к жёсткому стулу веревками, врезавшимися в запястья. Граница между реальностью и кошмаром расплывалась, как чернильное пятно на мокрой бумаге, оставляя в уме лишь хаотичный вихрь ощущений.

Единственной точкой отсчёта в этом мутном мире была одинокая электрическая лампочка, висящая на оголённом, потрескавшемся проводе где-то прямо над ним. Её свет, жёсткий и безжалостный, врезался в его сомкнутые веки, даже когда он пытался отвернуться, и, казалось, прожигал ткани мозга, выжигая память и волю. Он попытался приподнять руку, чтобы прикрыть лицо, но конечности не слушались, будто налитые свинцом, и лишь тупая, ноющая боль в плечах подтвердила его догадку — он всё ещё связан. Воздух в помещении был спёртым, влажным и тяжёлым, пахнущим плесенью, сырой землёй и тошнотворным запахом его собственного страха.

Внезапно, без какого-либо перехода, словно кто-то щёлкнул выключателем в его мозгу, ослепительная картина сменила мрак подвала. Давящие стены растворились, уступив место бескрайнему простору чистого неба, пронзительно-голубого и бездонного. Он стоял, твёрдо опираясь ногами о землю, на самой верхней кромке пологого, уходящего вдаль склона. Под ногами шелестел густой, изумрудный ковёр сочной травы, испещрённый мелкими полевыми цветами — белыми ромашками и жёлтыми одуванчиками. Он инстинктивно поднял руку и грубым, потёртым рукавом своей холщовой рубашки вытер лицо, с которого градом катился пот.

От палящего солнца, висевшего в зените, исходили почти осязаемые волны жара, обжигающие кожу и заставляющие воздух над травой плясать в прозрачном мареве. Этот зной был физически невыносим, он впивался в кожу тысячами невидимых игл, и всё его существо, каждая клеточка, жаждало одного — спасительной прохлады. Взгляд его, затуманенный болью