Газоход - К. Велесмайская

отказался от своего запаса воды, передав ей. Думаю, он чувствовал вину за свои приступы. Бунин точно рассказал ему, как сбрендивший мужик укусил Зайчиху и чуть не выдал буквально всё и всех… Знатно я тогда трухнул. Думал, всё, приехали.

– Осталось немного. Потом сядем и… будем ждать.

Что-то заключения Осириса не радовали ни меня, ни его самого. Сколько нам предстоит ждать? А дождутся ли все?

Я ненароком взглянул на уставшую Алёну: их… наш талисман гас на глазах, а мы были вынуждены смотреть.

– Эй, – заметил мой интерес Осирис, – ты давай это дело прекращай. Девчонка она хорошая, а ты…

– А я урод?

– Я пацанов с ещё не опустившимися яйцами не разглядываю. Ты – смертник. А ей нужна семья. Та, которую она потеряла и теперь места найти себе не может.

Вот же козёл. Знал о суровой доле стихийников, а злился больше меня. Гляньте, защитник нашёлся. И чего он так волнуется? Сам интересуется молоденькой девочкой? Как врезал бы…

Осирис снял свою запачканную маску и проникновенно посмотрел на моё открытое презрение, пусть и тихое, но явное его опыту:

– Она должна выйти из этой задницы. Как хочешь, стихийник. Хватит ей таскаться на передовой. Уважения к себе хочешь? Так заслужи его.

Я прикусил язык, разглядывая Осириса, бравого лидера, на которого поголовно облизывались все отряды… Потемневшие зрачки, липкие щёки и струйка крови из носа. Но даже сейчас – с гордо поднятой головой, готовый воевать, если не за весь мир, то за крохотную девушку.

Я откровенно запутался:

– Почему ты?..

Вместо ответа он молча протянул мне листок, который хранил в нагрудном кармане. Замызганный, оборванный по краям, но явно ценный для невозмутимого вояки. Любопытно!

Я несмело развернул сокровище и открыл рот в изумлении. На фотографии командир обнимал свою улыбающуюся дочь, наполненный счастьем, подлинным, родительским! Морщинки-лучики играли с довольным прищуром, а кудряшки рядом светились радостью, как и их хозяйка.

– Похожи, правда? – Осирис улыбнулся, и я узнал знакомую щёлку между зубов. Чёрт, почему он не сделал этого раньше? Иногда лишь одна улыбка расставляет всё по своим местам.

Руки мои впервые дрогнули не от страха или тревоги, а… от великой тоски, истины, которую мне дали лицезреть.

– Маша… – тихо прошептал, но достаточно, чтобы меня услышали. – Я ведь говорил, что она не готова. Вы тоже? А часть залива… Да. Наша. Сочув…

Замолк. Не нуждался этот мужик в моём сочувствии.

Был ли командир удивлён? Я не заметил, а он просто кивнул.

– Могу спросить? Как у тебя проявилось Пробуждение? Я по тебе сразу приметил, какой ты буйный. Колония к лицу таким. Несостоявшийся рецидивист. Под нож и добровольно?..

Принято, командир. Око за око, откровение за откровение.

– Я старший брат и любимый сын. – Отдал фото обратно, и по учащённому громкому дыханию Алёны я понял, что ей бы на пляж, да пальцы в песок, а не здесь чахнуть…

– И?

Вздрогнул.

– И всё. Слыхали о взорвавшейся газовой плите и пожаре почти год назад? В Московской области, там ещё панелька сложилась в складочку.

– А как же. Все думали, что это Ирка дронов послал. Там же рядом металлообрабатывающий завод.

– Дроны, плита, утюг, сигарета на кровати… Все гадали. Но немногие знают правду. Я тогда просто готовил. Обыч…н-ная… Яич…

Я просто хотел приготовить чёртову яичницу.

Всего лишь завтрак. Два яйца, немного масла, хрустящая корочка – Тая всегда просила именно так, с её фирменным «ну пож-а-алуйста, Виталька» и щенячьими глазами. Как же тут откажешь? Пока мама ещё спала, пока утро не успело растерять тишину. Я хотел, чтобы день начался с запаха жареного хлеба, а не с вони горелой плоти.

Я просто повернулся за хлебом.

И в эту самую секунду во мне что-то произошло.

Нечто неестественное, чужеродное, как будто в груди лопнул сосуд, внутри которого сидела искра. Нет… буря! Она вырвалась наружу со свистом, с жаром, с каким-то звериным рёвом, который я не издал – он ринулся на свободу сам, не спрашивая разрешения.

А потом – взрыв.

Не просто хлопок газа. Нет.

Для меня содрогнулся весь мир, и в его эпицентре стоял я.

Пламя в одно мгновение превратило кухню в преисподнюю. Даже милые занавески с лимонами не спасли. Стены вздохнули последний раз и начали рушиться. Шкафы разлетелись в щепки, а воздух сам по себе стал огнём. Всё… всё, к чему я прикасался с детства – старые кухонные полотенца, кокнутая сахарница, разрисованная маркерами табуретка – исчезало, сгорало, как самая дешевая бумага.

Боли не было. Только жар и густой, липкий страх, который сдавливал горло и душил изнутри, подвязывая органы в узелки.

Я пытался двигаться. Пытался встать. Казалось, что ноги не слушались, да всё тело перестало быть моим. Но я знал – в соседней комнате мама, а Тая ушла к ней. Умолял всевышнего помочь!

Добрался до спальни. Кашлял, будто старый пёс, корчащийся в болезни.

И тут…

Я увидел свою маму. Она стояла у окна пятого этажа, в объятиях держала Таю. Маленькая, растрёпанная, в пижаме с феями – моя сестрёнка, которая боялась клоунов, грозы, но никогда не боялась меня.

Мама смотрела на меня. Сквозь пламя и смерть.

Смотрела не с упрёком или с осуждением.

С любовью.

Такой тихой, трагичной, прощающей… Какого чёрта?!

Это было хуже, чем если бы она закричала! Гораздо хуже!

Закричи! Завопи! Покажи, что ты жива! Что накажешь меня, но потом всё будет в порядке! Умоляю…

А потом – потолок рухнул. Всё исчезло.

Я даже не понял, как оказался снаружи. Кто-то меня вытащил? Или я сам выполз – теперь это неважно. Я просто стоял босой, в обгоревших клочьях одежды, и смотрел, как дом – мой дом – сгорает до праха, рухнувший вниз. Слышал крики, просьбы о помощи; как мужики завывали, выбираясь из-под завалов без своих жён и детей.

И с каждой искрой, уносимой ветром, из меня тоже что-то безвозвратно уходило.

Я взорвал их. Я.

Не плита. Не случайность.

Я!

Проклятая сила внутри меня – я не знаю, что это! Не понимаю, откуда. Но в тот день она проснулась и забрала всё, что мне дорого, любимо.

– Так что не надо желать мне смерти больше, чем я сам, ясно?!

Срывался на крик, пока меня прижимали к чему-то тёплому. Я бил кулаками в трубу, кричал и нагревался от обиды и злости на судьбу. Был готов снова взорваться, лишь бы не помнить.

Но чьи-то смелые объятия превратились в кокон и защитили меня, хотя в защите нуждался