Искатель, 1999 №12 - Станислав Сергеевич Зотов

Псков с низменной правой стороны речки Псковы, а далее дорога, именуемая Новгородской, переходила по каменному мосту на возвышенную левую сторону, и это был уже Срединный город, где располагался великий псковский торг и жило именитое и богатое псковское купечество. Следующий пояс стен — и вот уже открывались приземистые каменные строения Довмонтова города, именуемого так в память знаменитого литовского князя Даумантаса, что в свое время съехал из Литвы во Псков и здесь псковскими жителями принят был на княжение. Зваться стал он князем Довмонтом, прославился в войнах с ливонскими немцами, не раз отстаивая от их набегов древнюю русскую твердыню. И то сказать — двадцать шесть раз отбивали они приступы жестокого врага, но ни разу не сдали родной город, не отворили ворота ворогу.

На самом возвышенном месте, на холме у слияния рек Псковы и Великой стоит детинец Пскова, его кремль — Кром, а сердце Крома — Троицкий собор, где и ждал царя преподобный отец Корнилий — глава псковского духовенства.

Любил царь Иван действовать обстоятельно, осматривать все самому, не упуская никакой мелочи. Потому решил он проехать все концы Пскова, начиная от бедного Запсковья, где жил ремесленный трудовой люд, после осмотреть Срединный купеческий город, побывать у приказных палат Довмонтова города, въехать в Кром, отстоять обедню у Троицы, а после уже решить — кого казнить, кого миловать. Так бы и шло все своим чередом, но гнев на наместника Юрия Токмакова, не сдержанный царем у городских ворот, испортил ему настроение, и теперь он шел по Пскову «аки лев рыкая, хотя растерзати неповинныя люди». И началась бы сейчас кровавая каша, начали бы сейчас опричники ломить дворы псковичей, но только вот Запсковье — бедная сторона, тут особо ничем не поживишься, да и жители сами открыли свои дворы, распахнули настежь ворота, вышли на дорогу с хлебом-солью, в праздничных одеждах. Стали коленопреклоненно у домов своих — и хоть сейчас начинай рубить головы, да только не с чего вроде, зачина нет. И тут еще все колокола псковских церквей раззвонились празднично, как на Пасху, да и денек разгуливался погожий — эх, в такой бы денек в баньку сходить, да после блинов бы со сметаной, да квасу яблочного, ядреного испробовать… Живи — не хочу! А тут надо людей казнить. Морока.

С такими-то мыслями подъехал государь к Богоявленской церкви, что в Запсковье, и собрался было уже перекреститься на золотой ее крест, как тут сунулся под ноги его коню человек какой-то непонятный — оборванный весь, лысый и с седой бородой. Лицо его заросло жидкими белыми волосами, глаза водянистые, сам он высок, худ как палка, в рваной рубахе, подпоясанной вервием, и с железными веригами поперек груди. Человек этот непонятный стал посередь дороги, и конь царский (вот чудо!) встал перед ним как вкопанный. Царь с минуту смотрел молча на странного этого человека и не сразу признал в нем юродивого. А признав его таковым, смягчил гнев в сердце своем и как мог ласково спросил:

— Что тебе, божий человек?

Юродивый молча смотрел на царя, и только смутная улыбочка оживляла его дикое лицо. Вдруг он вытащил что-то из дерюжной своей сумки, котора> болталась у него через плечо и, подавая эту вещь царю, низко поклонился ему. Царь снисходительно преклонил лицо свое к блаженному, протянул руку, дабы взять этот предмет, как вдруг отдернул руку, как от змеиного жала. Человек божий протягивал ему… хлеб, тот самый хлеб, что затоптал царский конь только что у городских ворот.

— Ты что, полоумный?! — вскричал царь в бешенстве. — Али хочешь остаться без головы?!

— Иванушка, Иванушка, — тоненьким голоском пропел юродивый, — покушай хлеба-соли, а не человеческой крови.

— Что?!! — не своим голосом орал царь. — Как смеешь, холоп! Рубите его, ребята! — вскричал он, оглянувшись к своим опричникам. Сам он шарил рукой, пытаясь найти рукоять сабли, но не находил ее, а конь царский между тем переступал, как неживой, все назад да назад, и юродивый отдалялся от царя и как бы уменьшался в размерах, таял сам по себе.

— Тьфу! Тьфу! Нечистая сила! — крестился царь и вдруг узрел, как юродивый вскочил на палку и словно дитя малое заскакал на этой палке по площади перед храмом Богоявления, ловко увертываясь от царских слуг. Потом он вовсе исчез куда-то, извернувшись немыслимым скоком прямо из рук опричников. Те только кружились в замешательстве. Народ псковский смотрел на все это в оцепенении, и царь опомнился, наконец, и, сохраняя остатки приличия, поехал далее по Запсковью. Он ехал, но рука его дрожала, нога как-то странно начала подергиваться в судороге, и самого его пробрал какой-то мерзлый озноб. Мысли царя смешались окончательно, и вместо того чтобы переправиться через речку Пскову в Срединный город, он проехал далее по низкому правому берегу до самого впадения Псковы в Великую. Здесь на стрелке он стоял некоторое время, любуясь на Плоскую башню Крома — самую неприступную башню города, запирающую устье Псковы. Величественная и круглая как кита, эта башня, казалось, не руками людей строена, а испокон века стояла здесь, словно скала, поставленная Богом на рубеже Святой Руси. Перед твердыней этой царь снова почувствовал свое ничтожество, а когда Грозный испытывал это чувство, то вместе с тем приходила к нему слепящая ярость на врагов, которые радовались, конечно, ничтожеству царя. А тут еще из-за стен Крома выглянули купола возвышенного Троицкого собора, и на куполах этих сверкнул золотой луч зимнего солнца.

— А высоко сидит Корнилий-то, — ехидно заметил некто из ближних опричников.

— Высоко… — хрипло повторил царь, — ничего… окоротим!

С этими словами он резко повернул коня и поехал быстро и теперь уже, не останавливаясь, на мост через Пскову и далее в гору.

Обедня в Троицком соборе подходила уже к концу. Служащий ее преподобный Корнилий вошел в алтарь, дабы совершить там последнее таинство превращения вина и хлеба в Кровь и Плоть Господа, когда царь, стоявший всю службу молча и неподступно, как неживой, сошел с царского места в правом крыле собора и сам направился в алтарь. Никто не двинулся за ним, в храме прекратилось пение, слышен был только треск оплывающих свечей. Государь прошел царские врата, тяжело опираясь на высокий посох, преклонил голову перед священником.

— Отец, благослови…

Корнилий в одетом на нем тяжелом золотом сакосе стоял у престола Господня и держал в руках чашу с кровью Христа.

— Благословен будь, царь русский, — проговорил он глухо, — да воздастся тебе по заслугам твоим, да будет тебе по вере твоей.

Два человека стояли друг перед