Искатель, 1999 №12 - Станислав Сергеевич Зотов

царского достоинства и прибрал этого нечестивого монаха. Вспомните, государь, — продолжал Штаден, близко склоняясь к самому уху Ивана, а сидели они вместе в царском возке, обитом малиновым бархатом с вызолоченными на нем византийскими двуглавыми орлами. — Вспомните, когда вы в день вашего отъезда из Новгорода самолично заехали за этим простецом в его монастырь, воздав тем самым ему неслыханную честь, то оказалось, что келья его заперта изнутри, а когда сломали дверь кельи, то нашли его мертвым на коленях перед иконой. Значит, Господь лишил его жизни в тот самый момент, когда он, видимо, молился о будущей своей поездке с вашим величеством. Господь же, прибрав его, тем самым дал понять, что всякая попытка мешать воле царя есть преступление не только перед царем, но и перед Богом! — торжествующе заканчивал хитрый немец.

— Ты вот все верно толкуешь, латинянин, — задумчиво отвечал царь, мерно покачиваясь на мягких подушках сиденья, — верно толкуешь и ведь как плетешь! Словно узоры словами ткешь. Да только сухо все это у тебя получается. Правильно как-то очень… Слишком правильно.

— О, государь, — сладко улыбаясь, говорил на это Штаден, — это есть великое искусство логики. Логика учит нас, что всякое дело, один раз начатое, должно быть доведено до конца. Вот и ваше великое дело реформации дикарской страны должно быть доведено до конца. Теперь осталось только укротить Псков. О, это очень опасный город. Известно, что именно там имеет место находиться сердце измены. Пока Псков, эта твердыня вольнодумства, остается непокорным вашей священной воле — вы, ваше величество, не можете считать дело реформы законченным.

— А что есть реформа[1]? — неожиданно спросил царь, оборотясь резко к ученому немцу.

— Реформа — сиречь перестройки, то есть, ваше величество, переустройство на новых началах общества, государства, всей страны, — как по писаному отвечал Штаден с важным, но в то же время подобострастным видом и неизменной своей сладкой улыбочкой.

— Русь на своих началах веками стояла, — задумчиво заметил Иван, — зачем начала менять… Я, немецкая твоя душа, не начала Руси меняю, я измену искореняю да величие царства своего еще более возвышаю, — решительно закончил он, сурово глянув на своего собеседника.

— Вот-вот, — торопливо зачастил Штаден, — это именно я и имею в виду, когда говорю о великом деле реформы, сиречь перестройки, которая обязательно должна быть доведена до конца. Ведь ваше величество на путях искоренения измены и созидания нового, более совершенного своего царства не остановились перед тем, чтобы пролить кровь многих своих врагов, чем вызвали еще большее ожесточение с их стороны и открытый мятеж целых городов. Как же теперь поступать вам, ваше величество? Остановиться, отступиться от жестоких мер — это значит не только не искоренить измену, но дать повод вашим врагам говорить, что вы слабы и что дело, начатое вами, проиграно. Нет! Тысячу раз нет! — Тут Штаден аж привскочил со своего места и трахнулся головой о низкий потолок возка. Он ошеломленно упал вновь на подушки и под громкий смех царя начал смущенно потирать больное место.

— Что, больно, немчин? — смеясь, спросил Царь. — Это ты только головку ушиб, а вот ежели ее отсечь… — Он ласково похлопал немца по шее. — Не боись, антихристова твоя душа, такая голова мне нужна. Ладно ты все толкуешь, и логику эту твою я одобряю. Конечно, коли уж занесли топор — так надобно его опустить… А не жалко тебе людей русских, немчин, а? — неожиданно спросил царь и пристально впился взглядом в глаза Штадена.

Немец уже пришел в себя и, несколько натянуто улыбаясь, разъяснил Ивану:

— Жалость — это не есть понятие цивилизованного человека. Жалость присуща дикарям, не ведающим целесообразности. Надобно, ваше величество, поступать так, как велит нам целесообразность. Целесообразно искоренять своих врагов? Целесообразно. Так надо и искоренять их до конца. Здесь не важно, сколько черного народа будет умерщвлено. Великое дело перестройки нецивилизованной страны требует великих усилий и великих жертв. Даже если будет истреблена половина русского народа, то ради перестройки — это ничто. Зато оставшаяся половина позабудет свои самобытные туземные привычки и станет мягкой глиной в руках цивилизованной власти. То есть я хотел сказать, — торопливо закончил Штаден, — в руках вашего величества.

Царь задумчиво смотрел в узорное окошко возка, за которым уже смеркалось и только видна была где-то далеко, на краю необозримой снежной равнины невысокая белая церковь, которая при свете вечерней зари сама вся светилась как белая свеча.

— Что есть цивилизация? — спросил он, медленно повторяя звуки мудреного слова.

— Цивилизация — есть разумный порядок построения общества, когда раб есть раб, а господин — всегда господин, — кратко, но точно ответил немец.

— А дух? — все так же медленно спросил царь.

— О духе должны судить ученые люди, пресвитеры церкви или философы. Подлый же народ должен всегда вовремя получать свою жвачку, прилежно исполнять свою работу и знать свое место — это есть неукоснительные начала правового цивилизованного государства. — Штаден был тверд и сух в ответе. Но ответ этот был честный.

Царь уронил головушку на грудь и криво усмехнулся чему-то.

Такие-то разговоры вели между собой царь и его немецкий советник, пока ехали тягучими раскисшими дорогами все четыре дня пути от Новгорода до Николаевского монастыря, что в сельце Любятове у Пскова. Там опричное воинство сделало последний привал, перед тем как вновь засучить рукава своих черных бешметов и взяться за топоры. Холодная логика штаденовских рассуждений вытравила в Иване последние семена сомнений в правоте своего дела, что посеял в его душе праведный инок Арсений. И теперь ранним февральским утром 20-го числа царь был спокоен, холоден, тверд. Он только усмехался накануне, когда вдруг в полночь зазвонили колокола всех псковских церквей и чудный этот полночный звон удивил и встревожил опричников. Возникли подозрения, что Псков желает сражаться и церкви звонят для того, чтобы призвать жителей на градские стены — на битву. Но царь отмел все эти сомнения, заметив, что так жалостно, так покорно судьбе перед битвой не звонят.

— Так звонят, когда хотят испросить для себя милость, — размышлял государь за утренней трапезой в Николаевском монастыре перед выступлением на Псков. — А хитер этот черноризец Корнилий, собака! Так нет, не будет тебе милости, изменная твоя душа. Знаю все твои помыслы тайные, как ты Изборск ляхам сдавал, как ты под королевскую руку предавался. Все, все донесли мне догляды да дослухи мои верные. Не уйдешь теперь, змей!

Так государь растравлял свою душу, заводил себя перед кровавым делом. Но и на самом высоком взводе он иногда словно осекался в глубине души своей, словно что-то тягостное,