Кровь в наших жилах - Татьяна Лаас

Саша твердо сказал:

— Петр Алексеевич Калина.

Шульц и глазом не моргнул:

— Не знаю такого.

— Вы его называли Петером и говорили, что он ваш сын.

Шульц довольно рассмеялся:

— Не ловите меня на нестыковках. Я никогда не утверждал, что это мой сын. — Он подался вперед и проникновенно сказал: — что ж, мой отпуск несколько затянулся. Мне положен один звонок. Я хочу звонить…

— Телефонировать, — поправил Шульца Саша.

— Не суть важно. Звонить в бриттское посольство. Я защищен дипломатическим иммунитетом, являясь его сотрудником. Морду бить будем?

— Было бы об кого мараться.

— Вы любите мараться.

Саша скривился:

— Чушь не порите.

— Пороть? Чушь? Меня в смысле? Я не чушь. Я Карл Шульц.

Саша решил проигнорировать Шульца, все быстрее и быстрее забывавшего русский язык с его идиомами. Он просто позвал конвойного, ожидавшего в коридоре:

— Проводите к телефону. Разговор запишите.

Шульц встал и направился к двери. Он чувствовал себя победителем, что почти было правдой. Хотя Петю он заказчику так и не доставит. Понять бы еще, на кого Шульц работал.

Саша поднялся следом, достал из кармана брюк визитку с номером кристальника Лизы и протянул Шульцу, старательно отслеживая его реакцию:

— Передайте своей заказчице — это номер её внучки.

Шульц замер, огромными, похожими на совиные глазами впившись в Сашу:

— И что вы хотите взамен?

Кажется, заказчица все же бывшая императрица-мать. Хотя Шульц мог и сыграть удивление.

— Ничего. Ума у вас не прибавится. Своих вы не сдадите. Так что с такой паршивой овцы, как вы, только это.

Он кивнул конвойному:

— Ведите уже.

Шульц внезапно обернулся в дверях:

— Научите своих телеграфистов бриттскому уже. Ваша и наша русалка — не одно и тоже слово.

— Холера, идите уже.

— …и обратите внимание на юность младшего Голицына.

Саша сделал вид, что ему неинтересно. Шульц хмыкнул:

— Который Игорь Георгиевич. У вас же как… Все не как у людей. В приличных странах титул принадлежит лишь одному человеку. И только у вас этих князей и княжичей как жуков…

— Тараканов, — подсказал Саша.

— Именно их! — Шульц прищелкнул пальцами. — Немерено! Немеряно? В общем, много.

Саша пробормотал в закрывающуюся дверь допросной:

— Ничего, тапки на этих тараканов тоже найдутся.

Значит, юность Голицына. Скорее всего связанная с Суходольском или «Змеиным долом».

— Холера…

Это сколько же всего перерывать! Для начала хотя бы журналы регистрации в «Змеином доле», потом сделать запросы на пребывание Голицына во всех мало-мальских городках вдоль побережья.

Кромеж подсказал:

— Ирина Сергеевна закончила с артефакторщиком. У неё просто нюх на пыльные тайны и отменная память на факты. Может, её проверить на иные способности в магии, кроме стандартных, которые проверяют в совершеннолетие и перед поступлением в магуниверситет? Могли и пропустить что-то редкое.

— Добро! — согласился с Семеновым Саша. — Попроси её заняться прошлым Игоря Голицына — пусть поищет зацепки на Идольмень и связь с Великими княжнами.

Игорю Голицыну двадцать два года — со старшими княжнами он мог и не пересекаться, а вот с младшими — запросто. С той же Лизой — он на год младшее её. Сердце привычно обдало холодом. Пока о Лизе он думать не будет. Чуть позже закончит с бумагами по дому Лесковой, передаст Алексею и заглянет на земляничную поляну. Сейчас еще рано.

* * *

Быстро стемнело. Факела, воткнутые в снег, света давали мало; они трепетали на ветру, грозясь погаснуть. Только зажечь вместо них магические светляки нельзя — столичные колдуны, Савелий Витальевич Носов и Николай Евгеньевич Беляев, запретили. Говорили, что эфирные потоки смажет.

Пашу Мурова, уложенного обнаженным прямо на снег в центре капища, уже усыпили — на этом настоял Михаил. Мальчишке и так тяжело пришлось, когда волковский дар принимал. Пусть хоть передачу дара пропустит.

Колдуны речитативом произносили над мальчиком незнакомое Михаилу заклинание. Мелкую фигурку в центре капища стало ломать и корежить. Полетели в стороны руки, ноги, чтобы превратиться в длинные, мощные лапы. Лицо раздалось вширь, его вытянуло вперед, превращая в волчью морду. Из горла спящего Паши все же вырвался полустон-полувсхлип, словно даже во сне его преследовала боль.

Сосновый лес вокруг молча стоял, как будто опасливо всматривался, что же на древнем капище Волковых творится. Видать, не раз так дар передавали — некровным родственникам. Иным это капище не объяснить. И ведь сколько по полям да лесам волковским и с отцом, и сам по себе ходил — ни разу не зацепил эфирные эманации от капища.

Савелий Витальевич, склонившись над превращенным в волка мальчишкой, бодро принялся орудовать ножом, снимая шкуру. Слишком умело, слишком… мастеровито. Думать, скольких он так вскрыл за свою долгую жизнь, не хотелось — Савелию Витальевичу было хорошо так за шестьдесят, если не больше. За ножом тянулась красная дорожка из крови. Михаил не выдержал, отвернулся. Знал, что Паше не больно, знал, что под волчьей шкурой сохранилась человеческая кожа, и что снимается шкура легко после разреза, но все равно было… Он впервые не находил слов. Наверное, все же противно. Это же ребенок.

Николай Евгеньевич, воткнув глубоко в снег двенадцать ножей, напомнил:

— Перекувыркнуться надо через все. И не дрейфьте так, Михаил Константинович, не вы первый, не вы последний. До крещения Руси, если вы не знали, у некоторых князей в дружинах сплошь волкодлаки служили. И хорошо служили, пока кромешники из своих теневых щелей не вылезли.

Он склонился над своим рюкзаком и достал из него заговоренные нитки и иглу.

— Раздевайтесь, шкура почти снята. Сейчас наденете и зашьем её на вас, — он противно так хохотнул. Или Михаил сейчас все не так воспринимал — слишком болезненно, слишком близко к сердцу, точнее к коже, которая на морозе тут же пошла мурашками. Он переступал босыми ногами на снегу, надеясь, что не успеет отморозить их.

Шкура противно воняла кровью и зверем. Игла то и дело вместе со шкурой задевала кожу, пришивая и её.

Николай Евгеньевич подхохотывал, поясняя, что так быстрее приживется. Михаилу так и хотелось сказать пару ласковых, присоветовав самому себе так шкуру пришить. Он закрывал глаза, давился словами и болью, терпел и ждал — отцу было хуже, ему в одиночку самому пришлось с себя шкуру срезать. Паше и Никите тоже было больнее и страшнее в разы — они всего лишь дети. Он же взрослый.

Ему бы хоть один намек, хоть одну подсказку, что он делает все правильно. Или леший окончательно уверился, что Мишка — Иван-дурак и только на дурости и способен? Хоть один знак…

Только знака не было.

Молчал лес.

Молчали