Дело с довоенных времен - Алексей Фёдорович Грачев

из ночной поездки. Он тоже полз через дорогу, дымя, как головня, вопя с яростью и чернея на глазах. Буренков невольно закричал, заспешил к железнодорожнику. Но его обогнали матросы, — быстро поскидав бушлаты, закатали в них горящего, навалившись на него, точно связывая веревками. Но тот все орал дико, пытался вырваться и все звал кого-то хриплым голосом. Подкатила машина скорой помощи, развернулась пожарная машина, с ходу почти ударила струя воды в горящий дом, в уже тлеющие деревья. Бежали еще какие-то люди, среди них он узнал Короткова.

Тогда пошел назад, к кладовой. Там он сел на чурбак, тупо глядя, как сквозь мутное окошечко на полу пробегают от листвы солнечные зайчики. Так сидел он до тех пор, пока не пришли путейские с инструментом — собрались на обед. Все они были в каком-то странном возбуждении, переглядывались, жадно закуривали, то и дело вздрагивали и настораживались. Все они, как понял Буренков, скорее всего ждали нового налета и думали о ноющем гуле мотора, о бомбах. Казалось ему, что путейцы только что ушли от погони. Так бывало с ним в московских трущобах, где-нибудь за Дорогомиловской заставой или в Марьиной роще, или же в костромских и вологодских лесах, когда скрывались от агентов розыска. Сядут в кружок — пальцы вздрагивают, а уши чутки, тело — как пружина, готово кинуться вперед, напролом.

Дорожный мастер Чурочкин — коренастый мужчина с плоским, как блин, лицом, коротким носом — подсел на корточки рядом.

— Слыхал, Роман Яковлевич?

— Как же, бегал туда.

— А как машинистов волной двинуло?

— Нет, этого не слыхал.

Мастер оживился — казалось, было для него радостью сообщить кладовщику о машинистах.

— Одна бомба возле переезда шарахнула. А тут шел паровоз с маневровой вытяжки. Осколки по тендеру, волна по окну да в лицо Сереге Усачеву. Так ли кинуло его головой, что вроде и не жив уже, говорят. Увезли в больницу. А еще одного нашли, прохожего. Лежал между тягами стрелочного перевода — одна нога на рельсах, другая на шпалах. Ну, этот только контужен, пришел в себя, сам дальше поплелся. Только, говорят, все голову щупал, точно не своя она стала. Вот как оно бывает. Вот она война-то...

Страх не уходил из души Буренкова. Слушал болтавших путейцев, потом шел с ними вместе после обеда из столовой закапывать воронки на путях, разбирал плети рельсов в тупике, раскиданных взрывом бомбы, а страх все сидел в душе. Он копошился в ней, как паук в тенете, и сердце ныло от какой-то странной тоски. И не раз он вскидывал голову, глядя в мутнеющее по-вечернему небо, и рабочие оглядывались на эти тучи, стирали с медных лиц капли воды, говорили между собой:

— Не сегодня, так завтра. Теперь начнут. Это как стервятники — почуяли кровь, будут наведываться.

— Кровью пахнет, как керосином...

— Из семьи Филатовых четверо детей в один прихлоп... Да еще старуха Матвеевна... Все, бывало, цветы в палисаднике разводила. И в этот раз в палисаднике была.

— Аль померла старуха-то? — спросил он неожиданно.

— Как же, — ответил дорожный мастер, — тут же, у путей, как сползла в балласт, так и затихла.

Весь день, дотемна, был он в странном чувстве подавленности и растерянности. А вечером, закрыв кладовку и отнеся ключ сторожу пакгаузов, он вдруг захотел вина. Выпить для того, чтобы забыться. Он даже пошел по путям в сторону станции, к вокзалу, видя перед собой лицо официантки Веры, расторопные пальцы гардеробщика. Достанут пива, коль попросить... Но в какой-то момент, глянув на свою фуфайку, заляпанную мазутом, остановился. Только таким охламонам и место в ресторане. И тогда вот он вспомнил о Фадее Груздеве. А вспомнив, свернул с путей и пошел к кладбищу, за которым лежали пустыри и высился Софийский монастырь. Раньше там жили монашенки, а после революции был устроен дом предварительного заключения. Возле стен этого монастыря, чернеющего из темноты сквозь кладбищенские деревья, и жил Фадей Фомич Груздев, чухломский торговец, переехавший сюда в конце двадцатых годов, почти одновременно с сестрой Буренкова Евгенией. Во время приезда Буренкова в гости упомянула о нем однажды Евгения.

— Вчера была у Евдокии Груздевой. Костюмчики шьет Надьке да Лизке. Помнишь, наверно, Фадея Груздева? Он еще магазин держал на Овинном выгоне у озера.

Как не помнить ему было этого человека!

— Что же это сюда приехал? — спросил.

— Налогами разорили, — пояснила Евгения. — Бросил все и уехал. У Софийского монастыря живет. Домик купил, на кладбище сторожем пристроился, да так еще кому могилу обиходит, крест сделает. Тем и живут. А Евдокия шьет. Вот и хожу к ней. Быстрее, чем в мастерской, да и не хуже. Из моего старого перелицовывает. Старуха добрая, не отказывает.

Знал Евдокию Буренков. Бывало, заведутся деньги там, в Чухломе, — зайдет вечером, а Фадей Евдокии:

— Налей-ка молодцу сотку!

Проворная была старуха.

Буренков спустился к реке, пахнущей кожами, с черной водой, похожей на деготь, застывшей. Потом поднялся в гору — и здесь на него вышли по мостику две женщины с котомками.

Одна из них спросила:

— Говорят, немец бомбы кидал на станции?

Он махнул рукой:

— Всего тут было. И дома горели, убитые есть.

Он задержался на миг — зачем ему это было надо, но добавил со злостью:

— По голове прокатил самолет. По кепке крылом. А зенитки молчали. Из рогатки можно было сбить, а мы воблу хряпаем... Вот так и воюй...

Коротконогая женщина подалась к нему — голос был испуган:

— Нешто убитые?

— Как же, — ответил он, заметив, что на другой стороне моста встал парень, а за ним двое мужчин и женщина с кошелкой.

Он говорил, сам понимая, что его могут сейчас остановить, могут даже задержать как распространителя слухов.

— Несколько человек, — сказал он быстро и опять зло. — Сгорели в огне. Вот так. Прилетел, свалил бомбы, как извозчик все равно с телеги, и улетел. А наши пушки по воробьям...

— Но, ты, гражданин, поаккуратнее, — подал голос один из мужчин, в короткой шинели. — Про оборону что́ там говорить. Оборона, когда надо, тогда и будет. И нечего паниковать да баб пугать байками. По делу ли ты здесь и кто такой?

— Документ, что ли, показать? — хмуро отозвался, достал удостоверение путейского рабочего, протянул мужчине. — На, смотри!

Тот не захотел переходить дорогу, и он, сунув удостоверение в карман, буркнул: