Дело с довоенных времен - Алексей Фёдорович Грачев

Он пошел дальше, едва не скатился в овраг за мостом, начинающийся возле татарского кладбища. Белели памятники, высвечивались черные полумесяцы над могилами. Здесь он свернул вправо и скоро очутился около ручья, бурлящего весело и неугомонно по камням, точно то были отроги гор. Возле ручья стояло несколько домов; у ворот одного из них он заприметил человека.

— А где дом Груздевых?

Женский голос ответил:

— У самого монастыря. Иди по ручью вверх, их дом как раз крайний. Недавно прошел, видела я его, хозяина-то.

Он поблагодарил, а кого — так и не разглядел: женщину ли, молодуху, старуху ли. И побрел меж камней. Вскоре он стоял возле монастыря, глядел на белые стены, на окна, на купола церкви, стоящей на откосе, чернеющей в темноте.

Монастырь был мрачен и тих, но в глубине двора слышались шаги, голоса. Вышел из ворот милиционер и человек, у которого руки были за спиной. Они пошли по дороге в город. Буренков долго смотрел им вслед. Так же вот и он там, в лагере, с руками за спиной. Его охватила даже тоска по тем годам. Пусть был он в лагерях, но был молод. И не было того страха, который испытал сегодня на станции.

Он прошел мимо стен и снова спустился к ручью, увидев еще издали этот небольшой приземистый дом. Вспомнился дом Фадея в Чухломе — под железной крышей, с террасой, амбаром, с баней чуть не в два этажа.

Был когда-то Фадей обыкновенный сермяжный мужик, ходил в рваных портках, нанимался в извоз. Но вот взяли его на японскую войну в пятом году, определили санитаром в поезд милосердия. Носил он с поля брани князей да графов, поручиков да ротмистров. Не за котелок каши солдатской таскал, как оказалось. Вернулся с войны, и вскоре плотники вымахали ему на пустыре все это: и магазин, и амбар, дом, как у помещика.

А в конце двадцатых сдал Фадей свой магазин государству, так взамен тайный шинок открыл. Можно было выпить у него, всегда хранил вино в запасе. И сейчас есть наверняка, не может не быть. И с этими мыслями постучал Буренков в высокую, как при господском доме, калитку. Так как никто не отозвался, он толкнул калитку, вошел во двор и увидел стоявшего человека с засунутыми в карман полушубка руками. Конечно же, это был он, Фадей Груздев.

— Фадей Фомич? — спросил Буренков, разглядывая лицо, спрятанное под зимней шапкой.

— Ну, я, — отозвался Фадей и вынул одну руку из кармана. — А ты кто таков?

— Роман Буренков. Помнишь, по Чухломе-то. Бывал я у тебя. Родители мои на Прогонной жили, неподалеку. А сестра моя здесь за Волгой жила. Ходила к твоей Евдокии шить костюмчики девчонкам. Евгения.

— Значит, Евгения, — растерянно произнес старик, не двигаясь, и замолчал.

В тишине было слышно, как прыгает внизу по камням этот черный ручей.

— Откуда взялся? — наконец спросил старик, голос выдал неприкрытый испуг, и тогда он понял, что старик не рад его приходу, что принимает его за прежнего налетчика, а может, за беглого.

— Да ты не бойсь, — сказал, рассмеявшись. — Я работаю здесь на железнодорожной станции. Документ есть. Зови в дом, покажу. Кончил я с этими делами.

Теперь старик переступил с ноги на ногу, произнес нерешительно:

— Помню тебя, как же. Как не помнить, — повторил он, и в этих словах была растерянность. Похоже, он размышлял — вводить в дом гостя или выпроводить за ворота, придумав какую-нибудь причину.

— Ну, заходи, — сказал наконец и отступил, давая дорогу.

Буренков прошел к крыльцу, оглянулся на идущего сзади старика:

— Дом, гляжу, у тебя не чета тому, что в Чухломе.

Он вошел в прихожую, освещенную слабо горящей лампочкой, и оглянулся, с какой-то жадностью разглядывая лицо Фадея.

— Эге, — сказал он, приглядываясь к щетине подбородка и прыгающим глазам, когда-то зорким и пытливым, теперь не умеющим даже спрятать страх. — И чего ты боишься?

— Так всякое может быть по войне-то...

Вышла старуха — высокая, в платке, надвинутом на лоб по-монашески, в валенках. Круглое лицо ее было кукольным по сравнению с фигурой, и нос едва был заметен в этих пухлых щеках. Глаза рыскнули по гостю и тут же на старика, рот открылся, точно собралась она закричать гневно.

— Это от нас, — пояснил торопливо Фадей, снимая полушубок, вешая его на крючок возле двери, скидывая шапку и бросая ее на печь, откуда несло запахом сушеного лука.

— Буренков... Помнишь Буренковых. Они горели до японской еще. В мальчишках бегал батька-то. А Романа и не было еще. Одних с нами годов родители его были. А вот не удержались на земле. В ногах слабы оказались, сдуло.

— Это Евгении братан-то, что ли? — спросила старуха. — Ну, как же... Припоминаю я.

— Как не вспомнить, — хохотнул Буренков. — Нам в Чухломе наливала, бывало. Вот и зашел попросить по старой памяти. Насмотрелся сегодня на побитых бомбами да обгорелых. До тошноты насмотрелся. Забыться хочется. А где сейчас возьмешь вина? Вот и вспомнил добрую душу Фадея Фомича, тебя вспомнил, тетка Евдокия.

— Евгения-то где? — уже потеплевшим голосом спросила старуха. — Так и не дошила я для ее Надьки юбчонку. Гляжу, все не ведет и не ведет мерять...

— В Уфе они, — присаживаясь на лавку, сняв кепку, ответил. — Уехала с заводом. Эвакуировали. А я в ее комнате. Работаю на товарной кладовщиком. Вот и документ.

Он снова достал удостоверение. Показал его старику.

— Ну-ну, — как-то неопределенно хмыкнул старик, прошел, шаркая ногами, в комнату, сел на стул и посмотрел на Буренкова.

— Так найдется ли хоть стопка? — жалостливо глядя на старуху, стоявшую возле печи, проговорил тот. — Не зря же грязь месил в темке?

Старики помолчали, переглянулись. Первым подал голос Фадей.

— Отчего же. Наливочки из своих ягод.

— Хоть наливочки.

— Да ты раздевайся, — сказала тут и Евдокия и пошла на кухню.

Буренков не снял ватник, а только расстегнул его.

— Засиживаться нельзя. Комендантский час просидишь — пойдешь в допр для выяснения. А ты, значит, сторожем? — обратился он к старику.

Фадей Фомич, смиренно и задумавшись, смотрел на темную занавеску, которой была отгорожена вторая комната от передней. Там виден был угол иконы и бледный свет