Дело с довоенных времен - Алексей Фёдорович Грачев

Ответила за Фадея жена, внося в переднюю и ставя на стол стакан с темной жидкостью, кусочек топленого масла, кусок хлеба, посыпанный яичным порошком.

— Вот тебе и угощение... А что Фадей-то, — добавила она, — так сначала он весовщиком работал на пассажирской. В грузовой конторе. А теперь вот сторожем на кладбище. По нему и ладно. Головой мается. Нет-нет да и брякнется. То локоть расшибет в кровь, то колено. Вроде параличного. От японца, поди, такие страсти получил, вроде заразы.

— Кому что в жизни...

Буренков взял стакан, стал пить, задыхаясь от напитка, сжигая им внутренности. Выпив, крякнул, поставил стакан на стол.

— Дьявол, — проговорил. — Чистого дьявола посадила в стакан. Спирт, что ли?

— Да вот, было маленько. Добавила тебе, — засмеялась старуха, прижимаясь спиной к черным кирпичам печи.

— Ну, не гадал...

Буренков вытер губы, куснул хлеба, попробовал масла.

— Хорошо, — промычал. — Давно так вкусно не ел, тетка Евдокия. Вот отчество запамятовал...

— Васильевна.

— Где масло берете? Не в Бежецке?

— Там. Привозят знакомые.

— Я тоже хотел бы съездить, привезти на еду. Да, может, мучки да сольцы обменять на базаре на изумруд и бриллианты. Дешевы больно, вроде и не нужны, а хочется заиметь.

— Деньжата завелись? — спросил Фадей, глядя изучающе на Буренкова.

— Да, накопил. Жениться собирался, вот и копил. А теперь какая женитьба! А деньги — куда их.

— Куда их, — усмехнулся старик, показав впервые два белых, длинных, как у кролика, зуба. — Знаем, как копят фартовые, Рома.

Они не верили ему. Старик сразу же смекнул, что деньги Буренков взял из-под замка по «тихой» или на «зрячку» в такой военной поспешности и в неразберихе. Мол, неохраняемая касса или магазин, который бросили при отступлении. Ну да, они его знали по Чухломе, как высланного, приходившего к ним в шинок с деньгами. Они видели его в пивной среди воров и налетчиков. Но они не знали, как он мальчиком в Ярославле чистил противни после варенья, как в Москве бегал с газетами по улицам в мороз, в рваных башмаках, полуодетый, — бегал, зарабатывая свои деньги. Они не верили, что у него могут быть заработанные честным трудом деньги.

— Мои это деньги... На каналах заработал... На пути.

Старик качнулся снова — он сказал спокойно:

— Мы ведь тебя не спрашиваем, Рома.

— Да может, чайку выпьешь. Горячий еще в самоваре, — вставила Евдокия.

Буренков покачал головой, он стал доедать хлеб торопливо, давясь, словно голодный пес костью. Старики молчали — казалось, они слушали с острым вниманием чавканье и о чем-то думали.

— Вчера захороненную девчонку кто-то вытащил из могилы, — хмуро сказал старик, глядя перед собой в стол. — Ноги изрезали бритвой да на паперть церкви кинули.

Буренков вздрогнул. Ему захотелось встать, тут же уйти. Не за тем шел он сюда, чтобы слушать эти истории.

— Кто же это? — спросил он. — Вурдалаки, что ли? Есть такие чудища.

— Не знаю, — помотал головой старик. Помолчал, добавил, теребя жидкую светлую щетину на подбородке: — По войне-то все может быть. И вурдалака твой явится. Милиция ходит, ищут... Да, такое вот дело. А мы живем здесь, — опять ни к селу ни к городу буркнул он. — Как приехали, так вот здесь, пока на голову не обвалится балка. Видал, чай, лохань какая...

— В Чухломе-то дом помните еще?

Старик и старуха засмеялись дружно — и злобность была в этом смехе.

— Помним, как же, — ответил старик, — библиотеку бы не сделали там. Книжки читают теперь земляки. А мы вот под этой лоханью... Ты-то где живешь?

— Так в комнате Евгении.

— А-а... — протянул старик, — заходил я к ней с Евдокией. Комнатенка вроде бы для мыши.

— Да, для мыши, — согласился он. — Ну, мне хватает.

— А работаешь, выходит что, на пассажирской?

— Нет, на товарной, у переезда... Недалече от моста.

— Знаю. Я же весовщиком работал там, знаю, что и где.

Буренков поднялся, надел кепку и после этого достал деньги. Подумал было, кому их отдать, и положил на стол:

— Щедро даешь за стакан-то, — сказал старик, разглядывая с интересом бумажки. — Богат ты, видать, Рома.

— Богат не богат, а деньги есть, — ответил он. — Но только что́ в них сейчас. Помню, в лагерях деньги ходили по рукам самодельные. Вам это и неведомо, чай. Бумажные и металлические, и купюры всякие: и десяток копеек, и двадцать, и полтинник. На них и еду покупали, и в карты под них ставили, и на настоящие меняли. За одну бумажку с воли — три лагерные. Ценились они больше, чем сейчас, деньги-то, хоть и самделки...

Он шагнул к дверям, а у дверей оглянулся и сказал:

— Премного я вам благодарен, Фадей Фомич и Евдокия Васильевна. Утешили.

Старик встал, пошел следом за ним в темные сени, в спину сказал:

— Не пору́хаешь сейчас, Рома, как бывало. Раньше проще было. С деньгами фартовый легко жил.

Нет, не верилось старику, что трудовые деньги у Буренкова, никак не верилось. Разве поверит он, что Роман получил значок ударника в награду. Для него Буренков не сегодня-завтра попадется на чем-нибудь, пойдет с руками за спиной впереди милиционера.

— Хрен с тобой, Фадей Фомич, — проговорил, — тебе думать, а не мне. Только зря микитишь, будто повел я чужие деньги.

— Сейчас об этом нельзя думать, — у ворот уже сказал наставительно старик, — время военное, а город на угрожающем положении, как пишут в приказах. Читаешь, чай.

Ничего больше не сказал, даже не попрощался, сразу же запер дверь, и засов громыхнул звонко, как затвор в патроннике винтовки стрелка-вохровца.

2.

Прежде боль в ноге приходила к перемене погоды — к снегу, к дождю, к ветру, особенно с юга. Теперь она мучила вдруг, то и дело — будь то жара, будь то холод на дворе. Ночами просыпался, вертелся на скрипучей сетке кровати, тер мослаки. Боль жгла мышцу, стреляла сквозь кишки, впивалась почему-то в нижнюю челюсть, в ямочку на подбородке, как стрела. Он ловил воздух кулаком, пытался нащупать эту тугую, трепещущую, как ветер за окном, стрелу. Потом принимался курить жадно и торопливо, глядя при этом в окно. В стекло ломились ветви деревьев,