Дело с довоенных времен - Алексей Фёдорович Грачев

А бирюзовы, золоты колечики...

Ладони рук его затрепетали, как крылья птицы. Бывало там, в чухломской ночлежке, вот так же пел, пристукивая каблуками возле нар, в табачном дыму, в хриплой пьяной ругани, в звоне стаканов, на глазах воров и бандитов, согнанных в эту ночлежку.

Раскатились по лугу,

Ты ушла, и твои плечики...

Но пел он как-то нервно, невесело и все поглядывал на Буренкова. Оборвав песню, протянул неожиданно ладонь к его лицу, и тот увидел на ней бриллиант:

— Купи, Рома, чистой пробы «огонек»[5].

Буренков осторожно взял камень в пальцы, поднес к глазам. Да, это была тонкая работа. Настоящий бриллиант! Чуть матовый даже и тяжелый. Фальшивые — они легче и прозрачнее. Этот же как молоком облит, посверкивал тускло.

— Где взял?

— Там же. Беженцев бомбами побило у полосы. Мы мимо проходили. Гляжу, блестит что-то. Поднял — бриллиант. На шута он мне...

— Так просто достался, — хмыкнул недоверчиво Буренков. — И сколько хочешь за него?

— Пятьсот.

— Что поллитра водки, что брильянт. Не продешеви, Мулла.

— Как своему, Рома.

Буренков отдал камень, покачал головой, и тогда Кореш злобно отодвинул стакан в сторону.

— Теперь что деньги жалеть, немцы придут и сюда скоро.

— Ты мои деньги не трожь, — сказал злобно Буренков. — Не тебе их дуванить.

— Помилуй бог! — ответил Кореш.

Он медленно поднялся, расправил ремень, как будто собрался пуститься в пляс. Ни слова не говоря, прошел тоже в другую половину избы. Иван Иванович молчал, только все блестели, истекали слезами его выпуклые глаза, глаза ворона.

— А мы думали, ты возьмешь, — сказал Илья, пряча бриллиант в карман брюк.

— С чего это?

— Да так...

И опять Буренкову припомнился Фадей Фомич. От него, может, Илья узнал, что Буренков приценялся к изумрудам да золоту на толкучке. Знакомы они, значит. Тоже по Чухломе. Ясно, знакомы.

— Хотел раньше иметь брильянты, а насмотрелся войны — отвалило. Не надо ничего. Не до золота да брильянтов. Жратва была бы.

Иван Иванович тоже без слов встал, подобно командиру четко промаршировал к дверям. Там, за дверями, может быть, стояли и слушали весь разговор Кореш и Антоныч. Кто они и что они хотят от него?

— Ну, пора и расходиться, — сказал Илья.

Буренков тотчас же потянулся за ватником. Надевая его, чувствовал на себе пристальный взгляд Ильи.

Ты ушла, и твои плечики

Скрылися в ночную мглу... —

пропел снова Илья и пошлепал ладонями по коленям.

— Да, бывало, всё пополам, помнишь, — сказал. — Деньги, вино, преснухи. Там, в Чухломе, преснухи пекут знатно.

— Как не помнить...

Буренков протянул руку, но Илья помотал головой.

— Провожу тебя.

На улице шел дождь, бились о железный карниз потоки воды с пулеметным треском. Ветер гнал от кожзавода листья, брызги, вонь кож.

— Ну, погодка, — пробурчал Буренков. — Плестись сколько. Еще подстрелят на пути стрелки. Злые они, натасканные, как овчарки.

— Доберешься.

Илья вот теперь сам протянул руку.

— Да, — сказал он, — бывало, мы с тобой вроде как урки. А теперь — железнодорожники.

— Да, железнодорожники, — Буренков повторил это слово с невольной гордостью. — Ну, будь здоров, Мулла. Приходи ты теперь ко мне в гости за Волгу. Кузьминская улица, дом пять. Сразу тут, у церквушки, два шага ходу.

— Знаю. Может, и приду.

Буренков не оглянулся, пошлепал быстро по грязи. Идя опять этими темными улицами окраинного посада, подлезая под вагоны, предъявляя документ все тому же настырному стрелку, старался не думать об этой странной компании. Ни о чем не поговорили, не расспрашивали, о себе тоже ничего. И все хотели что-то выведать о нем, о Буренкове. Конечно, они хотели узнать, много ли он взял денег при отступлении? А может что-то другое? Вон как этот Иван Иванович — помнит до сих пор ту тряпку, из-за которой пострадал.

— Да плевать мне на все, — пробурчал он и загнусавил песню, ту, что услышал в кино:

Отходит от берега...

Так с этой песней, которая плелась на губах, как плетется стружка на фуганке, он добрался до вокзала, подумал было свернуть к ресторану. Но пошел дальше по улице к переправе, встречая редких прохожих. На проспекте его остановил патруль. Один из патрульных, осветив фонарем, сказал другому:

— Где-то словно встречал его?

Больше его ни о чем не спросили. На пароходе он забрался в каюту, дремал и сквозь дрему слушал, как неторопливо рассказывал раненый красноармеец, прибывший в город на побывку после госпиталя:

— Их лавина. Так и прут. А у нас приказ: стоять насмерть. Это посильнее танков. Потому как, если встает человек насмерть на пути танка, танку не пройти. И наши ребята тоже ложились под гусеницы. И в штыки ходили так, скажу я вам, что по локоть шинели были в крови. Не щадили. Уж тут — кто кого. Такая война завязалась, что кому-то одному стоять на этой земле: им ли, нам ли...

Голос был тих и слаб, и вспышки папирос освещали его худое лицо и лица сидящих женщин, какого-то седобородого старика.

Буренков не стал больше слушать. Слушать было сейчас ему невыносимо. Вот как: там встают насмерть, грудь в грудь, а здесь, за кожевенным, — жареная колбаса, спирт и разговоры о своих обидах.

Он поднялся, вышел на палубу. Так в одиночестве и простоял под дождем. Первым вышел на берег, пришлепал в дом. В кухне у печи шуровала ухватом Калерия Петровна. Увидев жильца, торопливо сказала:

— От сестры вашей мне письмо, Роман Яковлевич... Почитайте.

И принесла конверт. Он вошел в комнату, зажег лампочку, при дрожащем, слабом свете прочел письмо. Сестра добралась до какого-то Черниковска. Теперь они в поле и днем и ночью ставят станки, чтобы как можно быстрее пустить их в ход, чтобы, как писала сестра, «послать побольше кары на головы врагам нашим».

Он отложил письмо, долго сидел в задумчивости, вспоминая сестру, ее дочек, мужа. Где он сейчас, как он там, на войне? Не верилось, чтобы он тоже шел врукопашную: сытый, румяный, важный. Какие там штыки! В штыки идут помоложе, поди-ка.

Постучала в дверь Калерия Петровна. Вошла, щурясь и с любопытством разглядывая соседа:

— Эка,