Дело с довоенных времен - Алексей Фёдорович Грачев

— Кишки плохие. Как выпью, так горят словно бы. Испорченные кишки у меня.

— А я вот что. Встретила у магазина Порфирия Аникановича, нашего уполномоченного. Спрашивал о тебе. Просил, чтобы зашел ты к нему, наведался.

— Ладно. Интересовался, один я или не один?

— Спрашивал и это, — призналась женщина. — Я же председатель уличного комитета. Говорю, один живет. Мужчины не ходят, женщин тоже не слышим... Хотя и пора бы обзаводиться.

— Только и время, — хмыкнул он. — Война же...

— Война любви-то не помеха.

Когда Калерия Петровна вышла, он вдруг вспомнил снова с особенной отчетливостью слова Веры-официантки: «Римкой зовут». Кто она такая — эта Римка?

Глава четвертая

1.

Муж Римки Заваркиной служил при лошадях. Звали Егор, по отчеству — Игнатьевич. Ростом он не выдался, зато имел широкие плечи и крепкую силу в коротких, как обрубки, руках. Лицо было по-азиатски черное, хотя никогда не жил на юге, волосы, с рыжиной, редкие, казались незаметными.

От него всегда пахло лошадями, овсом. Этот запах Римка ощущала даже в хлебе, который ела за одним столом с мужем. Было время, когда она полюбила его. Это там, на Орловщине, когда она, молодая девка, приехала с родителями на рудники. Жили в бараке, а за рекой, в казармах, стояла красноармейская часть, и оттуда красноармейцы в нательных рубахах водили мимо рудника на водопой лошадей. Вот и он водил — Егор Заваркин. И все приглядывался к Римке. То ли воду черпала у колодца, то ли белье вешала — проходил мимо. Как-то остановился — лошадь морду уныло уставила на Римку, стала слушать слова Егора. А говорил он вот что:

— Коль нет у тебя никого, девушка, то пойдем прогуляемся вечером по поселку.

Засмеялась Римка, глядя на лошадь, а та вдруг оскалилась. Желтые зубы испугали Римку, даже шарахнулась. А Егорка похлопал по морде лошади, проговорил:

— Не бойсь. Лошадь эта, Залетка, смирная.

И опять стал смотреть на нее — космы жидких волос торчали у него в разные стороны. Верно, лошадь напоил и сам выкупался.

— А что же, — ответила Римка, — можно и прогуляться...

Была Римка хоть лицом и невидная, но ладная собой, выше Егора ростом на целую голову. Черные волосы стригла коротко, под «горшок», глаза, раскосые по-степному, при разговоре опускала к земле, будто стыдилась, но на самом деле девка была веселая, резкая и суматошная, переменчивая очень от настроения. В следующий вечер они прошлись раза два по поселку опять, а потом на них нахлынула толпа парней и девок, праздновавших чьи-то именины. И точно ополоумела Римка, кинулась в круг, принялась отплясывать в своих парусиновых туфлях. Взлетали юбки, открывая Егоркиному взору ноги, в фильдеперсовых чулках, выше колен.

— Ну, ты и Римка! — говорил Егорка восхищенно, когда немного погодя он вел ее, обмякшую от пляски, в балку, где утром косил траву для своих лошадей. — Запрягла ты меня сразу на всю жизнь...

И Римка захохотала вдруг — уж очень и смешными показались ей эти слова артиллерийского коновода...

Так с той поры и стал звать он ее Римкой. Так и в руднике звали соседи, где оселился вскоре Егорка на правах Римкиного мужа. Звали и соседи в доме, в этом волжском городе, куда они переехали за два года до войны. Римка — на скамейке возле дома. Римка — на овощном складе, куда она пришла работать. Не скажешь, что нравилась ей та работа, но денег хватало. Ребятам, а их было два мальчишки — Васька и Сережка, купили даже по велосипеду.

На второй день войны Егор уходил на фронт.

— Мне первому там быть, — говорил он Римке. — Лошади, они присмотра требуют. Разбегутся на войне-то.

Говорил шутя, посмеиваясь, что редко наблюдалось за ним, и, удивленная этим, Римка тоже смеялась. Война казалась ей от этого веселья какой-то ерундой, недолгой прогулкой, вроде как в дом отдыха съездит Егорка да и вернется вместе со своими лошадями, которые, видно, дороже ему, чем она, Римка, чем ребята — Сережка с Васькой. Но когда Егор услышал такие слова, то очень обиделся и выругался и сказал ей прямо:

— У тебя ума всегда было мало, Римка, а сейчас и совсем отбило напрочь...

Не обиделась Римка, потому что поняла: нелегко было ему уходить куда-то далеко, может быть, под пули. И обняла его, прижалась щекой к щеке, колючей, остро пропахшей лошадиным потом. Дорогим стал для нее этот запах. Как-никак пятнадцать лет прожили вместе — всякого бывало, а вот растили детей, на праздниках добры были друг к другу, помогали, когда нездоровилось тому или другому. Про себя накануне ухода части на фронт плакала Римка. А вот мальчишки были в восторге — они то обгоняли колонну, то останавливались, глядя на отца, восседающего в повозке. Почему-то все прикладывал Егорка ладонь к щеке, будто болел у него зуб, и взмахивал рукой, приветствуя ребятишек, Римку. Фуражка у него съехала на ухо. Римке все хотелось крикнуть, чтобы прибрал себя как следует. Но молчала, шла рядом с другими женщинами и, увидев, как одна из них перекрестилась, тоже невольно перекрестилась.

Но крест не помог Егорке. К осени пришло коротенькое письмецо от Макара Фиолетова, сослуживца. Писал он, что, пожалуй, остался в Белоруссии Егорка, что, может, и в живых уже нет, хотя за точность не ручается. Письмецо странное, выжавшее из Римки ведро слез. Ходила потом она в семью Фиолетовых, живших неподалеку от ее дома. Жена Макара, Валентина, тоже получила письмо, но там про Егорку не было ни слова. Так она сказала ей каким-то уж очень и спокойным голосом, даже веселым, хотя писал Макар из госпиталя откуда-то, а откуда — не сообщал. Да и писал-то не сам. Еще раз пришла немного погодя Римка к ней, а она без слов принесла какую-то бумажку и поднесла Римке.

Римка не стала ее читать, только спросила:

— От моего Егорки, что ли?

— С какой стати? — сердито и опять спокойно ответила Валентина. — С какой стати о твоем Егорке и на мой адрес. Ты спятила, что ли, Римка?

Глянула тогда Римка на бумагу, а на ней черные казенные строчки. Читать не стала, поняла сразу все и снова глянула на Валентину.

А та вытерла сухое лицо