Дело с довоенных времен - Алексей Фёдорович Грачев

Польстило это Римке и порадовало, потому как услышала в его голосе искренность, а искренность любой уловит, если у него чуткая душа.

После кино они сели на пароходик. И здесь Роман сказал ей:

— Хорошо бы нам на этом пароходике плыть подальше, — и показал на тот берег, черный уже, заплесканный дождевой водой. Они стояли на пустынной палубе. Лишь две-три черные фигурки жались к машинному отделению, к теплу.

— Еще немного — и зима наступит, — ответила она растерянно.

Он согласился с ней, взял ее за локоть, покосился и поцеловал в губы, звонко и сочно. Сноп дыма из трубы ополоснул их, задушил — они разом, не сговариваясь, полезли по лестнице на верхнюю палубу. Здесь было ветрено. Роман снова обнял ее. Но она предупредила тихо:

— Капитан смотрит...

Роман опустил руку, промычал негромко под нос:

Отходит от берега...

Это он, значит, вспомнил про кино. Потом они шли мимо рва, чернеющего огромным и длинным ущельем вдоль берега, обогнули противотанковые «ежи» — тут их окликнул постовой и велел держать вправо. Может быть, там, за «ежами», уже устанавливались какие-то орудия или минометы.

— Военная точка здесь будет. С высоты-то хорошо хвостать по тому берегу. Ну да ведь трудно защищать, коль сверху будут валить бомбы...

Он присвистнул, ничего больше не сказал.

В узком переулке, полном грязи, они остановились возле высокого дома на каменных «стульях». Он открыл дверь, ввел ее в кухню. Какая-то старушонка мелькнула мышью.

— Соседка... Три старухи тут живут. Почешут языки завтра.

— А может, не надо?

Он прервал ее:

— Мы не от семей с тобой. Нам пугаться нечего.

Они прошли широкую кухню, тоже темную, с окнами, закрытыми какой-то дерюгой. Открыл он комнату толчком плеча. В комнате было тоже темно и пахло керосином. Роман подтолкнул ее к кровати, стоявшей у стены, чернеющей зловеще. Она села, поджав ноги. Он подвигался по комнате неуклюже, задел за что-то, потом щелкнул замок в двери, и от этого щелчка ей стало жутко. В дверь постучали, коротко и тихо.

— Кого несет? — спросил Роман, зажигая наконец-то свет.

— Участковый приходил, Роман Яковлевич, — донесся старческий голос. — Велел зайти отметиться.

— Знаю я это, — пробурчал Роман. — Второй уже приказ. Зайду, ладно.

Он чиркнул спичку, разжигая керосинку, — свет заплясал на стенах, на столе, на котором стоял пузатый чайник и стакан с недопитым чаем.

— Извиняй, — снимая пальто, попросил. — Живу холостяком, грязновато. Ну да ладно. Чай поставлю сейчас. А ты раздевайся.

Он достал из-под стола еще один стакан, но она покачала головой:

— Нет-нет, пойду-ка я...

И вскочила. Но он загородил дорогу, обнял ее одной рукой, а другой, этими пальцами в наколках, стал расстегивать пуговицы пальто. И, замирая, чувствуя, как начинают постыдно дрожать колени, она прошептала:

— Там же за дверью люди. Они, чай, слышат...

Но он сломил ей спину мягким упругим движением и так же мягко, плавно лег ей на грудь, дыша в лицо, дыша тяжело, будто защемило ему дыханье.

Потом они сидели и пили чай. И он смотрел на нее и говорил негромко. Он говорил, что она по душе ему, такая вот простая, не ломающаяся.

— И правда. Зачем все эти кривлянья. Жизнь, вот она. Сегодня орел, завтра решка. Всяко может быть... А мы с тобой будем теперь держаться вместе.

Римка пила чай с глюкозой. Откуда он взял столько? И она спросила:

— Откуда такая? Уж больно и сладко.

Он засмеялся и кивнул головой на дверь:

— Вон Калерия Петровна дала. Через зятя получает. Пойду попрошу.

Она не успела отговорить его, как он вышел, и послышался голос там, в кухне:

— Тетка Калерия, отбавь глюкозы, если есть. Гостья у меня. Риммой зовут. Хочу ей для ребят передать. Заплачу тебе как следует.

И вот это запомнилось особенно ей. Не кусок глюкозы, завернутый в тетрадный лист, а эти слова — «заплачу как следует».

Откуда у простого кладовщика деньги? Но она взяла глюкозу, положила в карман. И правда, есть что дать ребятам.

Он проводил ее до переправы, на последний пароход, уходящий на правый берег. Пароход был пуст, и только на палубе стояли двое мужчин в шинелях, и она видела, как в свете, падающем из машинного отделения, выпирают у них сбоку кобуры. И впервые подумала: «Изменила я тебе, Егорка».

— Но что же делать? — сказала вслух. — Что, подскажи-ка?

Она плыла навстречу холодному, со снегом, ветру, вытирая мокрое лицо ладонями, вытирая соленые и распухшие, нацелованные щедро губы.

3.

Через день они снова встретились, и теперь уже на центральной улице. Но на этот раз Римка не захотела ехать за Волгу. Дел было много, да и пугала ее эта комната, эта скрипучая койка, подслушивающие у дверей старушки-соседки. Роман понял это и сказал:

— Ясно, нет уюта... Это верно. Ну да ничего. Может, и будет этот уют со временем.

Он замолчал, и они пошли вечерней улицей из конца в конец, и он все курил, и она молчала, и странно было ей с ним и вместе с тем как-то приятно. Вроде как защитник, есть к кому прижать свое плечо. Возле одного из домов, чернеющего громадой над улицей, он остановился, спросил, кивнув:

— В таком доме, может, жить с тобой будем, Римма. Вот уют наведем. Хотела бы здесь жить?

Она удивленно спросила:

— Это с какой же стати?

— Да с такой, — ответил он, — что другие здесь пожили. Пора и нам пожить. Три комнаты, окна-то как во дворце. Ну-ка, стала бы разгуливать павой.

Он подтолкнул ее, и она засмеялась. Она представила потому что себя, в своей застиранной кофточке, разгуливающей по трем комнатам. Может, даже по паркету, какой в ресторане, под люстрой из хрусталя. Видела как-то в музее в Москве. Заходили с Егоркой, глазели на картины да на эти люстры.

— Уж ты скажешь, — ответила наконец. Он нагнулся к ней, в черноте улицы она увидела сверкнувшие его зубы.

— Всяко может повернуться... Все вот побегут от немца, а мы останемся тут в городе. И займем квартиру получше... И плевать на все.

— Это как же? — даже остановилась она, охолодев от таких жутких слов. — Это за что же нас пустят в такую