Дело с довоенных времен - Алексей Фёдорович Грачев

заговорщически Вера, — рожа рожей. На голове лысина, хоть и молодой еще. Нос картошкой, губастый. Хромой. Не очень хромой, но припадает на одну ногу. Не понравится, сразу скажу. Но познакомиться стоит. Холостой. Может, замуж возьмет. Что одной-то с детьми маяться. Да и денежный, видать, это точно. Мне всякий раз кладет в карман дневной заработок. А на тебя и большего не пожалеет...

— Ладно, — прервала ее Римка. — А где он?

— Он сидит на моем столике. Все в окно поглядывает. А чего смотреть-то, как светомаскировка. Вот придут, оштрафуют за такого клиента. Говорю ему — не теребите штору, а он, мол, ничего на секундочку. Ну, приходи. Я никого ему не велела больше сажать, занят столик.

Вымыв гору посуды, повертевшись у зеркала, с застучавшим в груди сердцем пошла Римка в зал ресторана. Он был, как всегда, полон военными и женщинами. Только этот в углу и был один в штатском пиджаке, в серой рубахе, похожей на косоворотку. Волосы прилизаны, лицо сонное, и вместе с тем в глазах жадное любопытство, и Римка сразу это заметила. Она присела рядом на стул, он тут же спросил:

— Это вы и есть Римма?

— Я это, — ответила Римка, заметив руки, исколотые татуировкой. И подумала, что нечист был на руку этот мужчина. Но тут подлетела Вера, поставила три бутылки пива, скинула ловко тарелочку с сыром, нагнулась к посетителю, спросила:

— На троих принесла. Чай, для знакомства.

И показала на Римку. А мужчина захохотал, протянул руку Римке и сказал:

— Зови меня Романом... Ромкой даже... Тридцать шесть, не женат... Детей тоже нет, ни своих, ни приблудных.

Вера засмеялась, тряхнув рыжиной, присела на краешек стула, покосилась на дверь, ведущую в кухню.

— Как бы на директора не нарваться, — прошептала, — у нас сейчас строго. Вылетишь из ресторана, тогда на окопы или на военный завод точить болванки.

— А и поточила бы, — сказал Роман. — Молоденькая такая, сил много.

Вера тут же вскинулась:

— Хватит и без меня на заводах-то, с утра до ночи там. Да и тут кому-то надо.

Она снова кивнула, прикрикнула, как на старого приятеля:

— Да шевелись ты!

Тогда, усмехаясь, Роман налил пива в стаканы, раздвинул их по краям стола и шепнул:

— За победу давайте над врагом!

Римка выпила. Торопливо, как и он, взяла сыр, пожевала.

Вера умчалась тут же, а они остались вдвоем. Роман снова налил, но Римка попросила:

— Ой, нет уж... Ведь я на работе... Мне снова на кухню... Посижу немного и уйду. А то посуды накопят. Потом, как выпадет время, вернусь.

— Ну и ладно, — Роман выпил, ковырнул сыр, а в это время опять принеслась Вера, поставила тарелки с подноса — котлета с макаронами. Оглядела обоих оценивающим взглядом:

— Ну, как вы тут договариваетесь? — и убежала снова.

— Давно работаешь здесь? — спросил Роман, краснея почему-то и, наверное, хмелея. Это было видно по тому, как оседал он медленно на стуле, как разваливался. Вот расстегнул пуговицы рубахи, потянулся за папиросой, а пальцы дрожали. И, глядя на эти дрожащие пальцы, вспоминая пальцы Егора, короткие, с обломанными ногтями, ответила равнодушно:

— Недавно. Да ни в жисть не пошла бы за кем-то мыть посуду.

— Да, — посочувствовал Роман, — конечно. Война всему это.

— А ты откуда сам-то?

Он помолчал, затянулся папиросой, втягивая щеки. Ответил ей, кривя губы и с каким-то раздражением:

— Из заключенных я. Прокладывал канал.

Слова Романа испугали ее. Вот спасибо Верке, удружила. А сосед ее понял, о чем она думает, сказал:

— Ну, это было. А с тобой я по чести, не скрываю. Работал хорошо, потом поехал на Москва-канал. И там старался. Проложили его, и подался я в Гжатск. Работал все четыре года. А тут и война. В армию не взяли. Нога прострелена. В подростках еще, по глупости...

— А сидел за что?

— В парнях на беседе разодрались. Крепко побил я «по пьяной лавочке» своего соседа. Вот и посадили... А теперь на железной дороге работаю, кладовщиком. А живу за Волгой. Комнатка там сеструхи. Уехала она в Уфу с заводом.

— А семьи не было?

— Нет, — ответил он. — Кроме шмар в «малинах», хорошей бабы не было...

Он потянулся за бутылкой, но она вскочила:

— Пора мне!

Он ухватил ее за руку, притянул:

— Ты приди еще посидеть.

— Ладно, — сказала она. — Приду.

И пришла еще раз, посидела всего минуты две, потому что начинался последний час работы, а это для посудомоек самое тяжелое время. Посетители начинают подыматься почти все разом, все уходят, и посуда идет на кухню валом.

Но он дождался ее. Дождался на улице и пошел провожать. Она сказала, что у нее ребята и что не может она пустить его к себе.

— Пойдем ко мне, — предложил он. — Переправимся на лодке...

Она засмеялась даже:

— По такой-то темке да слякоти.

И впрямь шел дождь, и свистал ветер, осыпал лицо снежной крупой.

— Вот ты-то где будешь теперь ночевать? — спросила она. — За Волгу не доберешься.

— Найду, — беспечно ответил он. — Тут за линией есть у меня знакомые. Старик один. У него и переночую... А завтра сойдемся-ка мы снова, — предложил он уже у ее дома.

— Хорошо, — покорно ответила она. Не родились у нее любовные чувства к нему, пугал он ее угрюмым взглядом, этими наколками на пальцах, кашлем и мычаньем. Но замирало сердце, и охватывало вдруг жаром, как будто шел рядом с ней Егорка и вел ее, распаленную пляской, в балку, на залитые молочным светом луны скошенные травы.

2.

Встретились они на другой день к вечеру, опять у ресторана. Так захотела Римка. Самое приметное для нее теперь место. Пошли они в кино. Картина была та же, что смотрели с Валькой. Она смотрела плохо, думы были про Егорку. Вот с ним совсем мало ходили в кино. И если бы он вернулся — они стали бы чаще ходить. Она смотрела на экран мутными глазами, и далекая была для нее девушка, улыбавшаяся, распевающая веселую песню:

Отходит от берега...

За все кино Роман сказал ей всего одну фразу: что смотрел он эту картину еще в Гжатске. Но он