Дело с довоенных времен - Алексей Фёдорович Грачев

— Под Пензой он лежал, оказывается. Там и схоронили. От тяжелого ранения и геройской смертью... А что мне геройская его смерть! — вдруг закричала она, но тут же успокоилась, только добавила сердито: — Он больно уж и дотошный был, мой-то Макарка.

— Их, наверно, вместе, — проговорила Римка. — Только помалкивал все Петр-то. И кто теперь мне расскажет, точно ли убили Егорку-то? Кто расскажет?

И тогда призналась Валентина, что описал ей раньше еще муж, как убило на его глазах осколком от бомбы Егорку. Но что не было сил отписать Римке всю правду. Услышав такое, заплакала Римка и пошла прочь от дома Валентины, а в руке будто горела та бумажка. Точно это ей прислали, про Егорку...

В ресторан Римку устроила все та же Валентина. Жить становилось из рук вон плохо. На овощной базе нельзя было морковку взять с собой, потому что ввели законы военного времени и работницы следили друг за другом, никому не хотелось страдать за мелочь какую-то. Да и бойцов надо было кормить в первую очередь. Хоть и шли они на Восток, оставляя Россию врагу, а есть хотели, как и все люди.

Продавала Римка сначала хлеб по домам. Дело было простое. В магазин привозили хлеб. Она совала буханки и куски по количеству едоков в приготовленные жильцами мешки, завязывала их, складывала на повозку и развозила по домам. Работа ей была по душе. Было интересно смотреть, как бежали навстречу люди, как они здоровались радостно. Она покрикивала на них строго:

— Аль не успеете?

И, остановившись у крыльца, принималась стаскивать эти мешочки с надписями, пихала в руки жильцам, приговаривая при этом:

— Теплый, только что с пекарни...

Но время это было недолгое. Потом такой способ распределения хлеба был отменен, а почему — кто знает. Видно, хлеба стало мало. Появились карточки. Римку освободили из магазина за ненадобностью. Подумала она было идти на завод, да встретила как-то Валентину. На улице было дело, возле кинотеатра. Постояли, поговорили. Была Валентина с накрашенными губами и какая-то уж очень веселая. Точно и не получала извещения, и нет у нее тоже двоих детей, а самой под восемнадцать, а не под сорок уже.

— Пойдем-ка в кино, что там...

— Что там, — махнула рукой Римка и пошла с ней. Можно разок и в кино сходить. В картине рассказывалось, как ловко пограничники ловят шпионов на море. Валентина поведала, что работает посудомойкой в ресторане, что живет сытно, что бывает, выпьет иногда в компании. И когда сказала слово «компания», вдруг грустно стало на душе у Римки. Ну что за компания может быть у замужней, хоть уже и вдовой, бабы?

— А денег-то сколько в ресторане дают?

— Да денег-то не ахти. Но с собой кое-что возьмешь, и опять же веселее жить в такое время.

Вот как. Идут немцы. Немцы уже под Москвой, почти на улицах ее. Над их городом уже летают самолеты и бросают бомбы, стегают из пулеметов. А она веселая...

— Нравишься, значит, ты мужикам?

Валентина тихонько засмеялась. Маленькая, конопатая, в русых кудряшках, полные бедра, красивые ноги в тонких чулках.

— Один майор за мной ухаживает, — шепнула. — Приглашает к себе. Видный такой...

Она толкнула Римку и укоризненно сказала:

— А что нам теперь делать? Мужиков наших поубивали на войне. А жить-то надо... Хочешь, тебя попробую устроить? Работа грязная, но при кухне. И сама сыта, и ребятам принесешь чего-нибудь. Остается, бывает. И мясо, и маслице.

Она похлопотала, и в один из дней сентября Римка стала к огромному умывальнику в помещении, полном дыма от жареного мяса, от котлет, от навара щей, выбежавшего на плиту. Не по душе ей была такая работа: мыть тарелки, обмазанные жиром, осыпанные пеплом папирос, с остатками пищи. Но она внушала себе, что это надо. Надо для ребят, потому что ребята росли и им нужен был лишний кусок хлеба. Его она приносила с кухни. Так уж получалось, что выкраивали на кухне для своих работниц и кусок хлеба, и немного мяса. Не в обиду для посетителей — военных, эвакуированных — без особого воровства. Но уносила в сумке всегда что-нибудь вкусненькое для ребят. И те поздним вечером не спали, поджидая мать. Набрасывались на еду, и, глядя на их жадные рты, плакала Римка. Было и себя жаль за то, что нечестным путем добывает кусок, было жаль их, полуголодных, оборванных, в залатанной обуви. Хотелось, чтобы жили они в тепле, чтобы ни в чем не нуждались. Но осень сжимала тисками немецких танковых колонн Москву, осень сжимала людей голодом, надвигающимися холодами; стали горькой явью разрушенные станции и дороги, сожженные фабрики и заводы, эшелоны, уходящие на сибирские таежные земли, на Дальний Восток, в тайгу — подальше, поглубже...

Валентина пригласила как-то Римку в компанию командиров. Это было уже в октябре. На втором этаже, в комнатке старого деревянного дома, сидели эти командиры, прибывшие с фронта, другие — выезжающие на фронт. Все они были прежде всего очень хмельны, суетливы, точно ждали, что с минуты на минуту их всех поднимут по тревоге и отправят в бой. Один из них, кудрявый, похожий на черкеса, кричал Римке в лицо:

— Нам, может, жизни на один час...

Был второй насмешник — зубастый, крупный парень в расстегнутой гимнастерке. Этот все обращался к Валентине, спрашивал ее:

— Вот, коль вернемся, Валя, встретимся ли снова?

Валентина смеялась истерично, встрепанная и пугливая, и все посматривала на своего майора, тоже веселого, но молчаливого, с папиросой, с блестящими знаками отличия на петлицах гимнастерки. Были тут еще какие-то женщины, Римка их видела впервые. Был даже гармонист, перламутровые клапаны четырехрядного баяна сверкали ярко. Вальсы, которые он играл, будоражили ей душу. Вдруг разом все поднялись танцевать. Римка ждала, что ее пригласит или тот кудрявый, или майор — он все посматривал в ее сторону. Но к ней подсел мешковатый, пожилой уже мужчина, больше похожий на кассира или даже почтового работника, в очках, в сером заношенном френче. Она его даже и не разглядела, когда сидели за столом. Под очками глаза его казались мутными, как у перепившего, и Римка даже качнулась, припомнив тут Егорку. Бывало, являлся с такими вот мутными глазами. Особенно с рыбалки, с плотов на Волге. Мужчина заметил движение Римки и улыбнулся виновато:

— Я не собираюсь приглашать вас на танец, не умею, а поговорить захотелось.

— Давайте поговорим, — пожала