Дело с довоенных времен - Алексей Фёдорович Грачев

— Замерз, поди?

— Замерз, — ответил мужичок. — А ты таскай поскорее, согреемся.

Он схватил охапку метел, положил ему на вытянутые руки. Шел следом и кричал:

— Сто штук навязал, на всю зиму, на всю дорогу даже.

— Сам-то кто будешь? — свалив метлы в угол, спросил Буренков.

— Конюх с кожевенного... Вот, подрабатываю.

Они еще принесли две охапки, и, кончив работу, мужичок вытер лицо шапкой, достал бумагу и протянул ее:

— Распишись. По справке будут мне платить в дистанции.

Он стоял над ним, следя внимательно, как пробирается грифель карандаша в трудных для кладовщика буквах фамилии. Сложил бумагу, сунул ее в карман, спросил:

— Тебя Романом зовут?

— Точно.

— Ну, так, значит, тебя это сегодня Илья звал в гости.

— Это куда же? — так и взъерошился Буренков, и сердце почему-то екнуло. Вроде как «дело» начиналось там, за Дорогомиловской заставой в Москве, или в «фартовом кишлаке» в Ярославле. — Да и зачем?

— Посидеть звал. Говорил он тебе, куда надо?

— Говорил. За кожевенным. Забор поваленный у дома.

— Вот-вот. Как кончишь, так и ходи... А я поехал. На час отпросился у начальника.

Он уехал, оставив Буренкова в раздумье. Раздумье это перешло в мрачное настроение. С этим настроением встретил он вернувшихся с линии путейских, набросился на них, кляня на чем свет за поломки инструмента. После этого он поругался с буфетчицей в столовой, куда пришел обедать. Ей не понравилась его просьба насыпать побольше соли в солонки. Стала орать, что соль она не лопатой добывает и что, если все начнут клянчить, она пойдет в трибунал за хищение.

— Ну тя к черту, — отмахнулся он, доел суп с воблой и вернулся в кладовку, стал ждать вечера. Все надеялся, что начнется какая-нибудь заваруха здесь на путях и тогда он рад будет, что не сможет пойти к кожевенному. Но заварухи не случилось. Небо хоть было синее, и полно высыпало звезд, и мороз затрещал под ногами ледком луж, но самолеты немецкие не прилетели сегодня, и даже лучи прожекторов не плясали.

Тогда он пошел от станции, миновал вокзал и полез под вагонами старого парка. Их, вагонов, здесь стояли сотни, вплотную друг к другу, все выходом на север. Только блестел искрами топок паровозов коридор — и по коридору, как один длинный поезд, двигались составы — туда, на север. Семафоры, по случаю войны прикрытые жалюзи, чуть светились, и едва были заметны предупредительные огни на путях. Стоял такой мрак, что в двух шагах ничего не было видно.

Возле водокачки его окрикнул железнодорожный стрелок, охраняющий составы.

— Эй! Кто идет?

— Из дистанции пути я, — ответил, предъявил свое удостоверение.

Стрелок осветил фонариком документ, в то же время настороженно оглядывая его.

— Не положено здесь ходить.

— Да к кожевенному иду, где еще пройдешь.

— Вот это верно, — согласился стрелок. — Все кругом забито. Ну, иди, ладно.

На путях, чуть дальше водокачки, стояли воинские эшелоны. Из вагонов доносилось тихо и задушевно:

Эй, баргузин, пошевеливай вал...

Буренков вспомнил Север и песни, которые пели блатные, присланные из Сибири. Вроде как были они, а вроде как все приснилось: и скалы, и аммонал, и тачки, и лагерный изолятор с филонами, и бывшие соцвреды, и женщины, заметенные угро в пивных и шалманах, на панелях больших городов.

Так размышляя о своей прошлой лагерной жизни, шел темными переулками, грязными улочками. Похоже, была это одна большая деревня, вся спрятавшаяся при его появлении. Потом перед ним легла забитая камнем дорога, по ней неслись какие-то машины, крытые брезентом. Фары чуть подсвечивали — были похожи на светлячков.

Близость кожевенного завода он уловил по вони, заставившей его пробурчать:

— С собак да кошек, что ли, сдирают шкуры?

Он таращил глаза и выставлял вперед руки на скользких буграх, весь забрызгался грязью, прежде чем отыскал этот дом с поваленным забором. Прошел в калитку, прислушиваясь к плеску воды в ручье, приближаясь к огоньку, чуть заметному под занавеской, закрытому под козырьком крыльца. Постучал в окно, и дверь сразу открылась — он угадал по фигуре, что это Илья.

— Заходи, — негромко сказал Илья. — Ждем тебя.

«Кто это ждет?» — хотел было спросить Буренков, но Илья как бы предупредил его вопрос, шепнул:

— По железной дороге. Свой народ...

Он закрыл за собой дверь и ввел его в маленькую комнату, в которой душно и сытно плавал аромат жареной колбасы.

Вот теперь Буренков разглядел Илью: он был в рубашке и черных брюках-галифе, ноги обуты в опорки из валенок. Лицо румяное и сытое, в зубах тлела папироса.

— Садись.

Буренков снял ватник, кепку, подсел к столу, на котором стояла миска — в миске плавали в рассоле огурцы, рядом с ней лежали куски хлеба, настоящего хлеба с подрумяненной коркой.

— Ишь ты, — проговорил он, — с хлебом ты тут живешь.

Оглядел комнату, печь небольшую с потрескавшейся известкой, дрова возле нее, койку, накрытую темным одеялом; на стенах обои — желтые, вспучившиеся, точно от сырости; икона в темном углу, почти незаметная рядом с ходиками.

— Я тут не живу, — ответил Илья. — Здесь Иван Иванович — стрелок железнодорожной охраны. Да еще один наш товарищ.

И тут дверь, ведущая внутрь, открылась — шагнул быстро, опустив голову, — как борец на ковер, — молодой мужчина в сапогах кирзовых и синем свитере. Лицо у него было темное, а рот открыт, как будто он не мог дышать носом. Он сел на лавку, откинулся к стене, и ножки скамьи заскрипели.

— Это и есть Роман?

— Он самый, — отозвался весело Илья и посмотрел на Буренкова:

— Старый волк, гоп со смыком. По Чухломе-то, помню, в сабанах ходил...

Это было верно. Там, в Чухломе, блатные знали Буренкова — по Москве, по Петрограду, по Ярославлю. Его там уважали, его слово было законом.

Тогда мужчина подсел ближе к столу и все разглядывал Буренкова. Тот не выдержал, спросил раздраженно:

— Чего уставился?

Илья хлопнул его по плечу:

— Не злись, Рома. Свой это парень. Зови Кореш. Работает на кожевенном, грузчиком.

Парень протянул руку, спросил:

— Давно ли оттуда?

— Откуда?

— Ну, от фронта?

— Недавно. А что?

— Да так... Не с пустыми руками, верно, приехал.

Буренков глянул в его лицо, в опущенные вмиг глаза, заставившие вдруг