Дело с довоенных времен - Алексей Фёдорович Грачев

— Не заслужил я печь еще, — пошутил с горечью и вдруг взмахнул кулаком. Он снова вспомнил Римку, того вот в очках, патрульных, и злоба забилась в груди, выплеснулась матерной бранью.

— Не ругайсь, — тихо попросил старик, — все же старуха в избе. Не любит она... Да и с чего ты принялся честить-то?

— Бить бы всех тут, — процедил сквозь зубы. — Все как чумные. Знакомой бабе стал денег предлагать, а она отказалась. И так меня это распороло, вроде как ножом финским. До сего чую, кровь так и хлещет из меня.

— Некуда, смотрю, деньги тебе девать, — произнес старик, садясь на голбец. — Знать, горят у тебя руки от них, раз не знаешь, что с ними делать, с деньгами-то.

Нет, никто не верил Буренкову, что он накопил деньги своим трудом. Клеймо уголовника светилось на нем. Клеймо это лежало на нем — оно жгло, горело, как горит мясо лошади, которой выжигают тавро.

— А вот отдам я их фронту, — угрожающе вдруг сказал он, — и пусть на них купят пулемет или автоматы.

Старик молчал, удивленный, наверное, словами своего ночного гостя. Старуха на печи захихикала, и тогда вот старик сказал:

— Отдай. Власть тебя поблагодарит, Рома. Из денег автоматы, а тебя на допрос. Живо вытянут язык. Сейчас им некогда слушать твою брехню... Вон, говорят, в Москве за один комод какого-то делового поставили к стенке.

— Я не брал комодов.

— И спи тогда, — попросил старик. — Спи с богом, Рома. Спи... И вот еще, — добавил он тихо, почти вполголоса. — Пораньше уйди. Затемно чтобы.

— Это почему же? — приподнялся на локте Буренков. — Аль беглый я?

— Да так надо. От лишних разговоров.

— Ладно. Так и быть.

Буренков повалился на спину, надернул на лицо шинель — от нее остро пахнуло йодом.

— Чай, шинель-то твоя еще от японской войны? — спросил. — Эка несет лазаретом.

— От японской, — удивленно отозвался Фадей. — Ишь, какой чуткий! Вот следователь-то, настоящий сыск ты, Рома, выходит что.

5.

Утром он вдруг решил пойти к ней. Охваченный этой мыслью, торопил время, и эта торопливость была в ругани с рабочими и в нервном хохотке, в частых затяжках папиросы, в быстрых, оценивающих взглядах на путейских женщин, которые приходили в кладовую за метлами или лопатами. После работы он зашел в парикмахерскую на вокзале, и парикмахерша — коренастая девушка с прядками черных волос на лбу, — испуганно поглядывая на своего клиента, поспешно окарнала ему жидкие хвосты волос и выбрила до жжения лицо.

— Теперь к тебе буду ходить, — похвалил он ее работу. — Как тебя зовут, милая?

— Нюся, — робко ответила девушка.

Дома он достал из чемодана сестры единственную, хорошо сохранившуюся, рубаху ее мужа, надел и, подумав, выпустил белые концы воротничка на пиджак, по-модному. Сунулся в зеркальце, увидел в нем тупое лицо и прижатые бровями глаза и в них все ту же, непропадающую настороженность и озлобленность, и это заставило бросить осколок зеркала.

— Образина, — выругался он. — А надо ли идти? Какое ей дело до меня?

Но пальто натянул, хоть и медленно, с раздумьем.

По пути к пристани, он завернул в райотдел. Гладышев был у себя, в табачном дыму сидел за столом, жевал окурок и старательно склеивал кусочки какой-то бумаги.

— Ага, тебя-то мне и надо повидать, — сказал, увидев Буренкова. — Садись!

— Что понадобился так быстро? — присаживаясь к столу, спросил Роман и нахохлился невольно, сжался и голову вобрал в плечи. Чего доброго, скажет сейчас оперуполномоченный: «Грузись дальше из города».

Но Гладышев, вскинув голову, из-под кепки разглядывая лицо поднадзорного, подвигал ладонью в воздухе. Это значило, что особой нужды нет.

— Положено нам беседовать.

— Ну, беседуйте.

— Куда направился так поздно?

— В город. К женщине к одной, — не удержался Буренков и улыбнулся широко. — Риммой зовут. Римма Федоровна. Она в железнодорожном ресторане судомойкой. Заваркина фамилия.

Уголки рта Гладышева растянулись в иронической ухмылке, и Буренков погас сразу. Он проговорил уже нехотя:

— Говорю для того, чтобы в курсе были. Знали, что блатной завел шмару.

— Ну-ну, — миролюбиво перебил его Гладышев, — чего обижаться. Наши законы не мешают таким, как ты, заводить семьи. Иди тогда.

— Так можно идти?

— Конечно... Зайдешь еще. Или я сам наведаюсь.

— Милости прошу.

Буренков заторопился к дверям, едва не сбив входившего милиционера в серой шинели, с оттопыренной кобурой на ремне. «Не сбег?» — услышал его слова, обращенные к Гладышеву, и засмеялся зло, в коридоре уже, где сидели ожидавшие посетители на скамейке.

Пароходик, ломая бортами первый ледок, высадил его в городе. Он поднялся в пустынные улицы, вздрагивающие от далекой пальбы зениток, полные черных, сожженных словно бы пламенем от зажигалок, окон. И вскоре стучал в комнату к Римке. Открыли дверь оба сына — они встали на пороге, и он вдруг подумал невольно: чего доброго, придется считать их своими сыновьями.

— А мамки нет, — сказал младший.

— А где же она? — оторопел даже, брови его полезли к переносице, и закрались в душу сразу подозрительность и тревога.

— А вон в доме, — кивнул второй на стену. — За полем-то, у церквы. Она пошла в гости с дядей Леней.

— Так, — пробормотал растерянно. — Значит, по гостям, и с дядей Леней. В котором доме это? — спросил он, загораясь злобой, угрюмо глядя на мальчишек, точно они были виноваты в чем-то.

— В деревянном двухэтажном, — пояснил опять второй. — Там еще окно с голубыми птичками.

— Так я и разгляжу в темноте, — буркнул. — Не кошка.

Но погладил младшего по голове зачем-то и опять подумал: не вышли, значит, в сыновья ребятишки. Ну да пусть, и не надо.

На улице он подумал возвращаться домой: как бы не остаться опять на ночь в городе. Потом сделал несколько шагов к линии, намереваясь к старику Груздеву: может, даст вина.

Но вдруг повернулся и перешел быстро поле, полное рытвин, какого-то мусора, мерзлой травы, хрустящей под ногами. Возле двухэтажного дома, вставшего за церковной оградой, он остановился. Да тут и спрашивать никого не надо, где сейчас Римка. Со второго этажа слышался сквозь черные стекла гомон, крики.

— Вот