Дело с довоенных времен - Алексей Фёдорович Грачев

жили здесь, в колонии, как в «шалмане». У них водились папиросы и конфеты, вино и кокаин, карты и деньги. Они делились с Ромкой. Как не отведать шоколаду, не раскурить душистую папиросу, не попробовать краковской колбасы. Взамен они ничего не просили. Но однажды Брусок сказал:

— Пойдешь сегодня с нами.

Вечером они пролезли под забором в трубу для сточной воды, ехали в поезде, шли по ночным улицам, потом пришли в маленькую комнатку, освещенную светом семилинейной керосиновой лампы, и сидящий в углу комнаты высокий человек, которого все звали Исус Христос — с костистым лицом, глазами тяжелобольного, с обрубками пальцев обеих рук, — говорил им негромко:

— Все добро на земле, ребята, должно быть поделено поровну — так говорят большевики. Потому не бог вам в помощь, а большевик вам в помощь.

Он скалил редкие зубы, тряс в смехе бородкой, вскидывал руки, как благословлял их, жующих жадно мясо, пьющих чай с повидлом. Празднично было на душе у Ромки — он пил, ел и не понимал слов Исуса Христа, подмигиванья парней, темноты ночи. Хотелось спать. Но вот Исус Христос встал, и пареньки встали. Исус Христос надел элегантное кожаное пальто, шляпу, и ребята натянули кепки. Надел кепку и Ромка. Он только подумал: «Куда же в полночь?»

Решил было спросить, но понял, что неладное задумали они. И когда вышли во двор, остановился — хотелось юркнуть в темную щель развалин старого монастыря. Его подтолкнул идущий сзади Исус Христос:

— Не бойсь, мальчик, все будет очень славно...

Через полчаса Ромка, озираясь, пробирался длинными коридорами какой-то квартиры. Он трогал выпуклые бока старинных комодов, буфетов, подымал крышки сундуков, щупал, как и его приятели, шубы, отрезы, саки. Потом тащил узел, бегом, задыхаясь от тяжести. Ему все хотелось спросить Бруска, или Кошку, или же Колючку, где же хозяева той квартиры и куда вдруг подевался Исус Христос.

В подворотне какого-то дома они остановились, и, переведя дух, Кошка сказал:

— Ну, кажется, все тихо. Айда! За углом и хаза[7].

И, войдя в дом, в одну из комнат, очень удивился Ромка, увидев снова Исуса Христа. Будто никуда он и не уходил, не надевал кожанку, не подталкивал его во дворе, не шептал яростно и гневно:

— Давай-давай, да поживее!

Он скалил зубы, он широким жестом звал пареньков к столу. И они, свалив узлы в угол, послушно уселись. А выпив по стакану коричневатого, пахнущего полынью, вина, заговорили вот только сейчас оживленно и радостно, хлопая друг друга по плечам и вместе с тем нервно вздрагивая, полные все еще ночной беготни и этого страшного воровского азарта. Так состоялось в эту ночь крещение Романа Буренкова в уголовном мире.

На третьей краже они попались — все, кроме Исуса Христа, тот сумел скрыться. На Таганке, в домзаке, в двадцать шестом году познакомился с парнем по кличке Карета, который потом, много лет спустя, пил с ним пиво в пивной в Гжатске и который ударил его по голове пивной кружкой. Он сидел с ним год и вышел с ним в один день. Карета привел его на квартиру к каким-то работницам с ткацкой фабрики. Эти три длинные, тощие фабричные девчонки любили «бархатное» пиво из нэпмановской пивной близ Каланчовки, пирожные, отварную белую рыбу из рыбного заведения братьев Гершманов. Карета и Ромка спали у них за печью, на матрацах, набитых соломой. Сколько бы прожили — неизвестно, не появись однажды в этой частной квартирке с окнами на Балтийский вокзал два парня. Оба были, как братья-близнецы, в кожаных, плотно обтягивающих плечи, куртках, в кепках с длинными козырьками, в высоких хромовых сапогах, — оба русые, оба приятные лицом. Руки были тяжелы и крепки, и, пожимая их, Ромка подумал, что пожимает руки кузнецов-молотобойцев. Но это были знаменитые «громщики», только что освободившиеся тоже из заключения. Они пили вино — как-то сосредоточенно молча, задумчиво — и смотрели на Романа. Потом один из них положил ему на плечо руку:

— Это наш кореш...

И второй сказал, улыбнувшись:

— Это стоящий парень... Ты пойдешь с нами.

Они были как гипнотизеры. Ради них он забыл и работниц. Он ушел с ними — он стал «деловым» высшего ранга. Они вскрывали сейфы в Одессе и Харькове, останавливали подводы на дорогах под Оренбургом, они входили с пистолетом в магазины под Тамбовом и в окрестностях Москвы, на берегах Волги.

Одного из них звали Кузьмой, второго Игорем. У них не было уголовных кличек. Да и с виду они напоминали рабочих парней. Он не знал о них ничего, хотя проехал вместе пол-России, хотя выпил бочку вина, хотя сидел в ресторанах в табачном дыму. Они больше молчали, улыбались, и, что они хотели получить от жизни, он так и не узнал. Однажды Кузьма повесился на шнуре, а Игорь сам пошел в милицию и был осужден. Романа арестовали в Ярославле в «фартовом кишлаке». Попал он совсем случайно. Милиция искала в притоне кого-то, а наскочила на него. Он был с «липой», его тоже разыскивали. И, когда задержали, на первом же допросе выложили перед ним все дела: и оренбургские подводы, и украинские сейфы, и кассы магазинов под Тамбовом. То ли показал Игорь, то ли тянулись приметы Романа по всей России, вроде хвоста. И это так ли удивило его, что он сразу же во всем признался и получил десять лет заключения по приговору суда. В те времена воспитательно-трудовых лагерей еще не было и рецидивистов часто отправляли по месту жительства, как бы в ссылку. Так Роман оказался сначала в Солигаличе, а потом в Чухломе. А Чухлома привела его сначала к «вышке», а после помилования по кассации — на Север, на стройку канала...

Сейчас, сидя на полу, глядя перед собой, видел он то глаза Исуса Христа, то работниц, ради которых шел грабить ночных прохожих, то лица Кузьмы и Игоря — их глаза, нос, лоб, — все это опять образовывало крест. Крест этот, казалось, горел на стене, сиял, вспыхивал в лучах прожекторов.

А теперь что у него впереди? Его могут снова взять — просто по подозрению. Он от линии фронта. У него — деньги. Мало что сберкнижка — он ограбил или убил, он шпион... Нет доверия бывшему «громщику» Роману Буренкову.

— Может, и следят, — проговорил Роман, откидывая в сторону сапоги, проходя к тюфяку. — Только тебе страшиться нечего. Я ведь твоего не выдам, не бойсь.

— Да уж думаю,