Дело с довоенных времен - Алексей Фёдорович Грачев

— Ну да... Он у нас сейчас в городе.

— Вот как, — растерянно сказал Мохначев. — Что ж это — его простили?

— Да, была амнистия. На канале работал.

Мохначев глянул на него и засмеялся как-то по-дикому, взахлеб.

— Что это ты? — оторопел даже Коротков.

Мохначев утих, вытер глаза:

— И что он делает на свободе?

— Работает кладовщиком на железной дороге.

Мохначев пожал плечами.

— Ну, смотрите там, — пригрозил он вдруг. — Или поверили ему?

— Ты давно не видел Белешина? — торопливо спросил Коротков, желая теперь одного, чтобы не начал Мохначев упрекать его за Буренкова.

— Давно. В двадцать девятом Чухлома стала районным центром. Мою должность, а был я тогда замначальника уездной милиции, ликвидировали. И меня перевели на должность инспектора УР — помощником начальника райотделения милиции в Буй. И вот как-то, по весне это было, обедал я в своей столовой. Вижу, как за соседний столик с тарелкой борща садится Илья Белешин. Все такой же франт — в дорогом кожаном пальто, кожаной кепке, усики, выбрит, подтянутый такой. Вроде как высокое должностное лицо. Увидел меня, сам подошел, подсел. Сказал, что из Чухломы, с высылки, бежал, опять воровал, судим был в Перми, а последний раз осужден в Костроме под другой фамилией. Приговорен там к трем годам, если память не изменяет. Для отбытия срока он был направлен в буйскую исправительно-трудовую колонию. И до сих пор понять не могу — там его поставили юристом. Он был расконвоирован и питался в милицейской столовой, как вольнонаемный. Я запросил личное дело Белешина в штабе колонии — он тогда помещался в бывшей церкви, как раз против милиции. Все то, что он рассказал, подтвердилось. Прошло всего два месяца с той встречи, и в УР поступил из колонии розыск на Белешина. Ну, на этом история не кончается. Года полтора спустя, тоже в Буе, шел я с работы с уполномоченным Маковым на обед и обратил внимание на переходивших улицу двух мужчин. Так бы и ничего особенного, но уж очень приметны были на одном из них галифе. Такие синие, с черными обтяжками. Да еще портфель в руке. Короткая куртка из шевро. Не по Бую, смотрю. Обратил внимание и, веришь ли, догадался, что это Белешин.

«Эй, Белешин, остановись!» — кричу, хотя лица, понятно, не вижу. И что ты скажешь, остановился, перешел улицу снова.

«Как здесь, откуда?»

Достал он документ, подает мне:

«Инспектор солигаличского адмотдела... Илья Андреевич Белешин».

И еще командировочное удостоверение:

«Вот, прислан по делам».

Удивился я тогда очень, даже похвалил его:

«Молодец, значит, встал прочно на ноги».

«Да, — говорит, — хватит по камерам клопов кормить».

Мохначев замолчал.

— Знаешь, Петя, — выругался он, — один раз в жизни у меня промашка вышла. Вот тогда, поверил. Иди, говорю, ему. Удачной работы. Удачной работы ему пожелал. Ну и олух! Ну, ушел он. А числился, оказалось, за пермским УРом, под другой фамилией. Значит, имел в кармане целый набор документов. На любой случай. В общем, стыдно мне, Петя. До сих пор не по себе, как ловко он меня обдурил тогда. Достал документ — на́, читай. Это, значит, пока шел в обратную сторону, успел подготовить для меня удостоверение и командировку. И я его за это хвалил, а? За мошенничество хвалил!

— Ну, а потом?

— А потом...

Мохначев развел руками:

— Завхозом я стал работать. В прошлом году заболел и уволился. Вернулся на родину, в свой дом. Доживаю век, поскольку один остался на белом свете. Жену, дочь прибрала судьба — прости, не хочу и рассказывать, чтоб не заплакать. А в прошлом же году встретил старого Белешина в бане — тот был еле жив. Сестра привела, приволокла, можно сказать, помыться. Так он меня узнал, поведал про сына. Будто тот опять попал в лагерь, где-то в Белоруссии. И в этом лагере был снова на вольнонаемной работе, начальником культурно-воспитательной части. Смотри, как он всегда устраивается. Законы потому что изучил в университете.

— Значит, больше не встречал?

— Нет, больше ни слуху ни духу... А ты считаешь, что он у вас там.

— Полагаю, но верно ли? А никого нет здешних в Рыбинске?

— Да мало ли уехало до войны. Торговцы, как закрыли их лавочки. Груздев Фадей переселился туда, у монастыря живет со старухой. На кладбище сторожем устроился. Чаркин Сергей Яковлевич жил там одно время, тоже торговец. Но недавно помер. Там и похоронен у вокзала, возле церкви.

— Груздев, этот тот, что шинок держал в Чухломе?

— Да, он самый.

«Груздев Фадей Фомич, у монастыря. Белешин. И еще Буренков. Он тоже из Чухломы. Кто поручится, что земляки не нашли друг друга. Кто поручится?»

Только сейчас пришла мысль: а может, неспроста Буренков остановился в городе. Нет, не для того, чтобы, как говорит Демьянов, по рации о воинских эшелонах немцам сообщать. Возможно, знал о Груздеве, знал о Белешине... И похолодел даже от этой мысли: что, если допустил ошибку, просчет. Как он посмотрит в глаза Демьянову, а особенно Гладышеву?

— Послушай, Андрей Иванович, — обратился вдруг он, — а может, выпьем? По стопочке. Достанем вина и выпьем. А?

Старик помотал головой, со вздохом сказал:

— Не идет, Петяша... Пробовал. Думал, забудусь. Жизнь мою теперешнюю, нудную, утоплю в вине. Ан нет. Не идет, милый... Вот ведь как бывает. Вода даже не идет в горло, не то что... А ты спать, наверное, хочешь? Время-то к полуночи.

— Еще и как. Ту ночь всю на поездах... Глаз не сомкнул.

— Уложу я тебя на печи. Прогреешься.

— Больше ничего и не надо.

Но и эту ночь спалось плохо; всю ночь, как филин в лесу, кашлял Мохначев, чуть не до рвоты, с матерщиной. Утром извинялся — вялый был, совсем слабый, с вытянутым, ссохшимся лицом.

Пить чай Коротков не стал, распрощался. Мохначев проводил его до крыльца. Возле калитки Коротков оглянулся зачем-то и услышал:

— Погоди, Петя.

Он вернулся, с недоумением разглядывая лицо бывшего милиционера.

— Ты меня, поди-ка, до сих пор ненавидишь? — вдруг спросил старик. — Все ждал, что ты заговоришь. А ты помалкиваешь, в душе держишь.

— О чем это ты?

— Знаешь о чем. Я ведь тогда шел с тобой и упрекал, помнишь?