Дело с довоенных времен - Алексей Фёдорович Грачев

Он помолчал, ошеломленно глядя на нее. Значит, она промолчала, чтобы не беспокоить его. Она сама все перенесла, такое тяжелое горе. Одна, без чьей-либо помощи. И без него. Она боялась, как бы его присутствие здесь, на похоронах, конечно с отпеванием, не отразилось на его служебном положении. Он понял это сразу. И спросил ее:

— А меня не могла предупредить?

— Ты знаешь, — прошептала она тихо, сложив на груди руки, точно собираясь перекрестить себя. — Просто все это свалилось так неожиданно, и ты далеко, тебе не до нас было бы тогда... Не стала... Но ты бы разве приехал?

— Я бы приехал, — с усилием выговорил он и добавил уже уверенно: — Постарался бы приехать.

Он поднялся, она шагнула к нему, поняв, что он собирается уходить:

— Жаль, что ты не видел Никиту.

— Я его встретил у ворот. Я с ним поговорил.

Она просияла, даже рассмеялась звонко. Она была счастлива, так ему показалось:

— Он тебя всегда вспоминает. У нас в шкафу чашка твоя. Ты забыл ее тогда. Ты так быстро собрался, что забыл свою любимую чашку. А мы часто ставим ее на стол рядом со своими. Будто ты вот-вот придешь с поезда. То я ставлю, то Никита. Хочешь, я покажу тебе ее... Она близко, она наготове.

Она повторяла все это, глядя на него, и, может быть, не совсем даже понимая, что говорит, а вся в напряжении, вся в страхе от того, что он сейчас снова шагнет к двери и уйдет надолго, на года, в темноту, в гул колес поезда, в дожди и ветра, в призрачное будущее.

— Нет-нет, — покачал он головой и добавил опять с усилием: — В следующий раз. Я буду из нее пить чай. Я ее помню.

Она опять заплакала после этих слов, слезы — сквозь улыбку:

— Мы будем ждать тебя...

— Но ты совсем не знаешь, Ася, как я жил эти годы. Может, у меня были любовницы или даже две жены в разных городах.

Она обняла его, глядя ему в глаза:

— Я знаю, ты чистый, Петя... Ты очень чистый человек, Петр. Ты, как вода в роднике, прозрачный.

— Ну, уж и прозрачный?

Он улыбнулся, снял ее руки:

— Пока идет война, Ася, и я не знаю, как и что.

— Война кончится.

— Ты полагаешь? — спросил он изумленно. — Ведь это лишь ее начало.

— Конечно. Все кончается. И война кончится.

— Ну и ладно тогда. Как будет победа, так я тебе дам знать телеграммой.

— Я буду молить об этом, — сказала она, перебирая быстро кончики платка, так же все глядя на него. — Каждый день.

Он погладил ее щеку, как гладил щеку Никиты, и вышел на улицу...

Немного погодя ехал на милицейской таратайке, которую выделил для него начальник районной милиции. На выезде из города, возле озера, обернувшись, увидел возле забора крайнего дома женскую фигуру. В туманной дымке, в кисее дождевой воды, лица женщины он не разглядел. Но это была она, Ася, следившая за ним. Он махнул рукой, и она вскинула руку и быстро пошла по деревянному тротуару. Крики чаек над озером зазвучали для Короткова с особой пронзительностью и тоской.

6.

Он приехал в город глубокой ночью и сразу пошел в горотдел. В кабинете Демьянова густо стоял дым. Начальник сидел в стороне на стуле, словно ожидая, что кто-то займет его деревянное кресло, в котором он просидел не один год. Лицо было сумрачно и задумчиво. Щеки отяжелели, опустились, и голова вжалась в ворот синего френча. Он молча и долго смотрел на Короткова, точно не узнал его. Потом сказал негромко и чужим голосом:

— Вот так, Петр Гаврилович. Война, можно сказать у наших ворот. Нам дано уже указание уходить в пошехонские леса. Выделены каждому из нас по карабину, по «ТТ» с патронами и продовольствие.

Он опять помолчал, все так же, по-незнакомому, разглядывая Короткова:

— Все личные бумаги, фотографии — все уничтожить немедленно.

Он добавил тихо, как самому себе, а не Короткову:

— Других ставят в окопы, учат кидать гранаты под танки, а нас в леса. Да мы вроде как и не годимся грудью на немца...

— Неужели все жечь?

— Обязательно, — ответил Демьянов.

Он встал, прошел к окну, уставился в коричневую штору, точно смотрел на улицу сквозь нее. Стоял, покачиваясь, похожий на пьяного.

— Вчера задержали одного начальника. Погрузил свою семью и пытался вывезти на восток. Теперь под трибунал пойдет.

Он помолчал, усмехнулся:

— И вчера же забавная история вышла. Прибежала женщина. Мол, в подъезде двое на чужом языке говорят. Мерещатся теперь всем шпионы. А это эстонцы. Они недавно на баржах по Мариинской системе прибыли. Ну, двое остановились в этом доме, разговаривают. Немцы, — язвительно добавил. — Не такие дураки шпионы, чтобы в подъезде говорить на своем языке. Много у нас суматохи всякой, непонятного. Спрашивается, зачем нас в леса, а не в полосу обороны по городу. Что же там, в Пошехонье, нет людей, чтобы набрать в партизаны?

— Командованию виднее, — вставил Коротков.

Демьянов крутнулся на каблуках, хотел сказать что-то резкое, но спросил другое:

— Ну, а ты как съездил? Выяснил что-нибудь?

— Не совсем уверен, но думаю, что это Белешин. Был такой рецидивист в Чухломе.

— Точно не знаешь?

— Пока нет.

Коротков заметил недоверие в глазах начальника оперчасти.

— Разве во всем уверены мы, начиная искать следы?

— Да, это верно. Еще что?

— А еще — живет здесь возле монастыря Груздев Фадей Фомич. Помню я его. Шинок держал в Чухломе для блата.

— Буренков тоже из Чухломы, — вдруг вставил Демьянов. — Нам покою не дает твой перекованный. Я тебе откровенно скажу — толковали мы с контрразведкой. Шитов взялся разбирать его дело сам. Он считает, что Буренков заслуживает внимания.

— Это какого внимания? — спросил Коротков, представив контрразведчика Шитова, высокого парня в очках, больше похожего на студента. В длинном кожаном пальто, широком по его сутулой фигуре, в тяжелых сапогах и всегда с полевой сумкой на боку, как у Гладышева. Голос тихий, а смотрит зло и непримиримо. Какой-то весь из углов.

— Мы пришли к заключению все