Дело с довоенных времен - Алексей Фёдорович Грачев

Ивана Иваныча, Антоныча, суетящегося возле стола со сковородой, стаканами. И на всех лицах то выражение, которое он видел на лицах судей в Вологде, когда его судили за участие в банде Божокина, судили за Короткова, которому он вогнал в спину обломок ножа. Они будут смотреть, они будут говорить. Они будут говорить те слова, которые и он когда-то говорил тем, кто пытался уйти к честной жизни. Говорить с подмогой пистолета или автомата. Скорее всего, они набросят ему на шею петлю и вытащат в темноту, а потом кинут в ту черную, полную вони от протухших лошадиных шкур воду, стекающую с кожзавода. С камнем на шее. Мол, пусть лежит. Некому его искать. Коротков решит, что сбежал в какой-нибудь притон. Римка — что уехал в Уфу к сестре. А он будет лежать на дне этой кожевенной речки, покроется тоже льдом...

Но он продолжал идти упрямо, и не было страха. Раз урки сказали прийти, он, бывший урка, придет, прятаться не будет. Может, так и надо. Он один в этом мире. Даже Римка предпочла ему этого очкаря Леонида Алексеевича. Перед домом Антоныча подумал, что деньги надо было отдать ей для ребят. Купила бы им по порткам, и вспоминали бы его все втроем. Он даже усмехнулся, так с усмешкой и постучал в дверь.

Дверь открыл Антоныч, вглядывался долго.

— Не узнал, что ли?

— Не узнал. Кто такой, а?

— Ну-ну, — попытался он отжать его. — Где Иван Иваныч? Чай, наказывал мне быть здесь? Вот пришел... «Правилка»[8] ждет меня.

— Не знаю такого, — попытался закрыть дверь Антоныч, но Буренков зажал ногу в пороге:

— Да ты что? Может, ты и не Антоныч?

— Я-то Антоныч, а тебя не пущу. Не знаю тебя. Да и больше никого не знаю. Иди прочь, мужик.

Он вроде как вырос, вытянулся перед ним, и глаза его в свете лампы блеснули недобро, зло, так что Роман отступил, проговорив:

— Да вы что, черти? Аль я не знаю словно вас?

— Никого не знаешь, — твердо и наставительно произнес хозяин дома. — Если и помнил что, то выкинь из башки. Иди своей дорогой. Умрет пусть в тебе все. Иди, — попросил он снова и закрыл дверь.

Буренков постоял, прислушиваясь к звукам внутри дома. Потом обошел дом, но вдруг торопливо заспешил прочь. Мало ли — следят и выстрелят в окно или с чердака из окошечка, которое нависло над ним, точно голова коршуна.

Дождь хлестал, пробивал ватник, омывал лицо, студил кулаки, которые сжимались. Шаги плескались и звучали приглушенно. Буренков сам не знал, почему идет к старику Груздеву. Почему к нему? Наверно, хотел проверить, а что его ждет здесь.

Он долго стучал в калитку. Открылась дверь в крыльцо, во дворе. Послышался осторожный голос Евдокии:

— Кто там?

— Роман это, — ответил он, желая уйти скорее с этого холодного, застывающего льдом дождя. — Пускай во двор, тетка Евдокия.

— Хозяина нет моего, — ответила старуха, — а без него не велел пущать никого.

— А где он?

— А шут знает, — равнодушно ответила старуха. — Ушел к вечеру. Может, и в сторожке на погосте аль в гости затесался. Пущать не велел, — повторила она.

— Слыхал уже, что заладила, — закричал злобно и поторкал дверь ногой. — Сволочи вы все!

Но за дверью все стихло, старуха ушла. Тогда он нагнулся к земле, липкой и поблескивающей, как волчьи глаза. Пальцы вывернули кусок кирпича. Он подкинул его на ладони, поиграл, представив, как засуетится Фадей Фомич, прячущийся в избе. В избу хлынет этот ветер с ледяным дождем и ополоснет, ожжет его — пусть узнает, каково не пускать гостей. Но появилась в мускулах, до того сжатых до боли, вялость, и кирпич выпал в грязь. Она хлипнула.

Мостовая блестела в редких просветах луны. Он шел на крики гудков, мимо черных уже домов, редких подвод, стучащих по мостовой, мимо школы, сложенной из толстых бревен. Там, за занавесками, светились огоньки, там еще учили что-то, может историю, или решали задачки. Он постоял, приткнувшись плечом к тополю, мокрому и скользкому. Напротив громоздилось кладбище — он даже подумал, верно, в сторожке старик сейчас, может, зайти к нему, погреться. Но отмахнулся и спустился к реке, поднялся по тропинке на старое кладбище возле вокзала, посреди которого возвышалась мрачно, чернея куполом, церковь. Прошел мимо оград и памятников, мимо деревьев, которые клонились от ветра, и царапанье льдом покрытых веток заставило задрожать его. Теперь он вышел на вокзальную площадь, здесь попросился в телегу, в которой мужик вез девчонку, приехавшую с поездом откуда-то из-под Москвы. Она молчала и все прижимала к себе куклу, а крестьянин кричал:

— Коль придет и к нам немец, что будем делать? Что вот мне-то делать, коль с килой[9] я.

— В партизаны, — мрачно посоветовал Буренков.

Крестьянин захохотал:

— В партизанах с килой-то не набегаешь много.

— Тогда сиди и работай на немца, — ответил ему снова, и после этого крестьянин вдруг остановил лошадь, сказал:

— А ну, слазь! За такие слова.

— И черт с тобой! Не заводи тогда разговоров.

2.

Короткову снилось озеро. Зеленые волны стали вдруг подыматься в лодку, и он закричал, он пытался уцепиться за борт, но волны давили, отжимали руки. Ноги очутились в холодной воде; сияя кнопками, стали наползать на глаза мехи гармони. Коротков проснулся и увидел перед глазами тьму комнаты. Руки сжимали край кровати. Ноги торчали из-под одеяла, и холод тянул порывами от окна. Бушевало на воле. Он откинул занавеску и разглядел на рельсах горы снега, вихри, которые летали над платформами, над стрелками, над паровозами. Тогда вытянулся, убрал ноги под одеяло. Надо же такому присниться!

Два дня прошло, как утонул «Контролер», а сны снятся. И сейчас, как наяву, встала огромная голова — скафандр женщины-водолаза, выталкивающей утонувших людей...

Отбросил одеяло, встал. В коридоре простукали шаги, Нюся опять. Уже готовится на вокзал. Идет мимо дверей четкой солдатской поступью, как бы желая разбудить и его. Он оделся, включил репродуктор. Застиг последние слова диктора: «...продвинулись на несколько километров...» Но кто продвинулся и куда — так и не понял. Стали сообщать об энских заводах, которые выпускают потоком танки. О том, что Америка и Англия обязались поставлять оружие и что там, в американских городах, народ приветствует героическую оборону