Дело с довоенных времен - Алексей Фёдорович Грачев

— Тебе по Чухломе и Белешин был знаком, — сказал тут Гладышев, трогая бока чайника ладонями, как грея их. — А теперь вы вместе сошлись.

— Это что за Белешин?

— Илья... Илья Андреевич Белешин. Пел он хорошо, плясал. В ночлежке вы встречались с ним.

— А-а, — протянул Буренков, настороженно глянув на оперуполномоченного. «Вот оно — ищут, значит, Муллу. За что только? За колбасу, за спирт? За бриллиант? Значит, в бегах Мулла, а след к нему, к Роману. Но почему к нему? Может, видели в кладовке?»

Он попытался улыбнуться, хотел сказать: нет, не знаю. Никогда не встречал такого. Мало ли тогда гнали этапников отовсюду. Но сказал другое:

— Илью-то я знаю одного по Чухломе. Фамилия только неизвестна. Мы под фамилиями под разными жили. Один мой напарник десять фамилий переменил.

— Ну, и что этот Илья?

— Он кондуктором работает, а где — не знаю. Заходил один раз в кладовку ко мне.

— А больше не встречались?

И опять мелькнула мысль: «Может, и на кожевке видели? А может, все знают из допроса? Может, Антоныч все доложил уже... Или Иван Иванович?»

— Не знаю, кого вы имеете в виду?

— Белешина, — уже нервно прикрикнул Гладышев. — Он здесь по фамилии Горожанкин Василий Николаевич. Под чужим документом, как выяснилось.

— Ну да, если это кондуктор, то был я у него. Пригласил посидеть. Дом — у кожевки. Антоныч там хозяин. Квартирант у него Иван Иваныч, стрелок из военной охраны на железной дороге. И еще один — Кореш. Этого я не знаю.

— Кореш, — разогнул спину Гладышев. — Не слыхали мы о таком.

Он глянул на Буренкова и улыбнулся. Улыбка была недобрая, и голос какой-то торжествующий.

— Какой ты, оказывается, правдивый. Можно теперь выкладывать о дружках, которые все исчезли куда-то. Вчера были наши у кожевки, но не нашли ни Ильи, ни Ивана Ивановича, ни Кореша. Один хозяин дома, который ничего не знает. И ты, конечно, не знаешь, куда они скрылись?

— Нет, не знаю, — выдавил мрачно Буренков. — Сказал же я. После канала не врал милиции.

— Пока ладно.

— Правда, гражданин оперуполномоченный. А откуда мне знать, коль посидел да ушел.

— Здесь на этой стороне грабят квартиры.

— Я не слыхал. Никто не говорил об этом. Даже мои соседки-бабки, которые везде выслушивают.

Гладышев оборвал его:

— Конечно, откуда знать. По радио, что ли, извещать вместе со сводкой. Но это те, твои дружки, а может, вместе с тобой...

— Может, и они, но не со мной, — хмуро отозвался, следя за пламенем керосинки, втягивая носом горечь сгоревшего керосина.

— Это выясним, — пообещал Гладышев.

Буренков ничего не ответил, он снял чайник, поставил его на стол. Достал два стакана из стола, посыпал немного чаю из пакетика в чайник, сказал угрюмо:

— Мне нельзя молчать, я это понимаю.

— Хорошо, что понимаешь.

Гладышев качнулся, точно собрался встать, но все сидел и смотрел внимательно, как раскалывает Буренков глюкозу на кусочки, как наливает слабо заваренный чай в стаканы.

— Чай еще есть. А откуда?

— От сестры, — пояснил. — Нашел в шкафу под днищем ящика пакетик с остатками. Вот и завариваю по крошке. Сам хозяин. Хочу — побольше положу, а то и поменьше. Из Гжатска в эшелоне ехал, — вспомнил он, ставя к локтю Гладышева стакан, — так там жены начальников, похоже, смывались из Латвии. Такие белокожие да глазастые, все по утрам кофий делили. Все спорили, а то и вцепятся, как кошки. Хватили шилом патоки...

— Неужели из-за кофе?

— Всего было, — ответил Буренков, отхлебнув из стакана.

— А тебя что, радовало это? — угрюмо, но вежливо спросил Гладышев.

— Не радовало, жалел. А иногда вдруг вспоминал свою жизнь под звон ключей...

— Они ведь агентов не пыряли ножом.

Буренков зло сверкнул глазами, откинулся, а Гладышев все не вставал, точно сидел и ждал здесь кого-то.

— Они по вине врага такой жизни хватили. Ты — по своей.

— Моя жизнь — это моя жизнь. И стал я таким тоже по чужой вине.

Гладышев пронзительно глянул на него и обернулся резко к окну. Там шелестел ветер. Но вот сквозь ветер послышалось шарканье по карнизу. Буренков насторожился и даже подался в сторону, как ожидая выстрела из окна. Все сегодняшнее вспомнилось вдруг с такой отчетливостью, что он вздрогнул. Может, это они, Иван Иваныч, Илья с Корешом. И Гладышев пришел, конечно, не случайно. Он тоже почуял, что кто-то может прийти. Сбежал Мулла, может прийти к Роману.

В стекло окна постучали, послышалось приглушенно:

— Ромка, выдь-ка...

Буренков шатнулся в сторону, невольно с каким-то отчаянием глянул на Гладышева. Тот приложил палец к губам.

— Сиди тихо, — шепнул и выхватил из кармана наган. — И чтоб ни звука, понял!

— Нет, — сказал твердо Буренков. — Я выйду. Если это мои дружки, как вы говорите, они могут быть со шпалерами. Вас пристрелят, а я отвечай за все. Выйду и узнаю, что им надо.

Гладышев вскинул голову, смотрел на Буренкова, а сам все слушал.

— Ладно, — согласился он. — Ты выйди и узнай все.

Буренков надел ватник, кепку — вышел в коридор. Здесь постоял немного, услышал шаги в кухне. Гладышев шел следом. Тогда Буренков вышел на крыльцо, и тут же из-за угла вывернула темная фигура, подошла ближе и остановилась.

— Не ждал?

— Здоров, Мулла, — сказал Буренков, заметив на Илье шапку-ушанку с длинными вязками.

— Идем с нами, Роман, — как приказал Илья. — Половить рыбки хочется. Есть динамит, а обращаться не умеем. А ты ведь подрывник.

— Подрывник. Но я не пойду с тобой, Мулла.

И, увидев, как Илья глубже запустил руку в карман, предупредил:

— В доме «борзой»[10]. За спиной моей.

Илья отступил, вот он рыскнул назад за угол, и тогда дверь на крыльцо распахнулась, выскочил Гладышев.

— Стой! — заорал он на бегу. — Стой!

Буренков привалился к двери. Размахивая наганом, Гладышев пробежал мимо.

— Стой! — снова закричал он уже за углом. — Стой, тебе говорят!

Грянуло два выстрела, и все стихло.

Буренков вернулся в комнату. Сел на кровать и оцепенел. Он слышал, как ходили в кухне старухи, скреблись мышами у его двери. Керосинка все горела, и пламя оранжевое