Дело с довоенных времен - Алексей Фёдорович Грачев

— Видал, — похвастался, — пронес. Обыскивали, а не нашли. Теперь есть чем заняться.

Буренков спросил:

— Значит, и другое можно пронести?

— Пронести трудно. Шарят здорово, нет ли пилки. А тут торопились, постукали только по карману.

Буренков подумал: «Торопятся. Война потому что, немец прет, и где там шарить по карманам у пацанов». Он перевернулся на бок, сказал:

— Валяйте, играйте.

И быстро заснул. Проснулся уже на утре, толкал выводной:

— Буренков!

— Он самый, — поднялся. — Что, уже понадобился?

— Не разговаривай! На допрос!

Буренков накинул ватник, оглядел ребят, они сидели на нарах с желтыми и еще более вытянутыми лицами. Смотрели на него. Третий, тихий, сказал вслед:

— Просись на войну, да и все. Героем, может, станешь.

Выводной оглянулся на него, погрозил. В коридоре буркнул:

— На войну тоже не так-то просто попасть. Заслуги надо иметь... Не уголовники же будут побеждать врага.

— Меня, что ли, имеешь под глазом? — спросил Буренков злобно. — Прежде бы в гальюн свел да помыть рожу.

— После зайдешь.

Он привел его уже в другой кабинет, где за столом, покуривая папиросу, нахохлившись, сидел Коротков.

— Подожди за дверью, — сказал он выводному. Тот кивнул, подстукнул каблуками и, выходя, покосился на арестованного, хотел что-то сказать.

Оставшись вдвоем, они посмотрели друг на друга. В глазах Короткова было сочувствие, и Буренков, вздохнув, отвернулся.

— Подняли в такую рань, — сказал он. — Как положено законом, в гальюн водят, кусок хлеба с кипятком дают. А тут сразу на допрос. Новая мода вышла. Или тоже спешите?

— Спешим, — устало сказал Коротков. — Спешим, потому что люди в городе прячутся с оружием. Где они?

— Все тот же вопрос?

Буренков зевнул, поерзал на стуле. Подумал: «Сейчас будет молчать и спрашивать, молчать и спрашивать».

Вошел тот, в очках, присел сбоку, тоже казался невыспавшимся. Поди-ка, гоняют по всему городу, трясут всех блатных. Всех проверяют. Работы много.

— Ну, будет говорить? — спросил в очках.

Ответил Коротков резко:

— Вряд ли. Он такой же, как и вчера.

В очках сразу встал, сказал угрюмо:

— Попал бы к фашистам — заставили бы говорить. Подвесили бы за пятки к потолку.

Он шагнул к двери; выходя, сказал Короткову:

— Ладно, давай его пока в Софийку. Пусть там сидит, там будем допрашивать.

Коротков кивнул и снова посмотрел на Буренкова. Вдруг улыбнулся и сказал:

— Вот вспомнил тот вечер на станции. Тепло было, и сирень цвела как раз, помнишь, Роман Яковлевич?

— Нет, вы ошиблись, спутали, — проговорил Буренков. — Было это осенью уже.

— Да, — сказал, усмехнувшись, Коротков, — ты можешь давать правильные ответы, значит, Роман Яковлевич. Верно, было это осенью. Ты был тогда курчавый, волосы зачесывал чубом на левый глаз...

— Ишь ты, — подивился Буренков. — Верно ведь.

— На тебе был клетчатый пиджак, высокие сапоги, а на голове вроде картуза что-то. Какой-то челпак зеленый без козырька.

— Верно, — удивился снова Буренков. — Это я снял с одного старикана. А чтобы не опознали, содрал козырек.

— Ну, вот видишь, как можешь ты говорить. А о тех людях? Где они?

— Я их не знаю. И не тяни время, гражданин начальник. Мне толку от этих разговоров — как припарка помершему... Вы же доверили мне жить здесь, и я вам от всего сердца. Не знаю, куда они могли деться. А знал — сказал бы.

Коротков щелкнул пальцами, в его глазах появились тепло и мечтательность:

— Давно это было. И у меня была пышная прическа. С девушкой гулял тогда.

— Не надо тянуть, начальник, — попросил. — Мне в гальюн да кусок бы хлеба.

— Это будет, — пообещал Коротков. — Только вот еще о чем хочу сказать, Роман Яковлевич. Заменила тебе Советская власть вышку на десять лет. Работал ты на канале, и хорошо работал. Получил значок и грамоту даже...

— В делах есть об этом? — поинтересовался Буренков.

— Как же. Есть и об этом. Потом тебе дали возможность работать. Просто работать.

— Я работал, на совесть работал.

— Вот-вот. И ты не забывай об этом. Тебе за бандитизм — жизнь и работа. Хорошее вознаграждение — не так ли, Роман Яковлевич? Ты даже познакомился с женщиной.

Буренков вдруг улыбнулся — грустно и тепло:

— Добрая она, Римма Федоровна. Душевная. Больше и не увижу ее...

— Это почему? — быстро перебил его Коротков. — Я дам тебе свидание с ней. Пойду тебе навстречу. Хотя так быстро подследственным свиданий не даем. Но и ты бы пошел нам навстречу.

Буренков двинулся, он с отчаянием взглянул на Короткова.

— Где бы мог быть Илья? Разве что в Чухломе. Разговор с ним только о прошлом был. Кореш молчал. Иван Иваныч, тот сидел в лагере за тряпку в пюре... Будто вместо поваров его посадили.

— А Антоныч!

— Антоныч мне метлы привозил в кладовку...

— Это мы знаем... А Груздев... Фадей Фомич?

Буренков вспомнил дом старика, наливку.

— У него ночевал один раз, стопку вина выпил.

Вошел Гладышев, присел к столу и выложил на него деньги, сверху — сберегательную книжку, протокол обыска.

— Вот нашли под досками на койке.

Коротков ощупал деньги, полистал сберкнижку.

— Деньги заработаны, — глухо и со злобой сказал Буренков. — Там в книжке все указано.

— Деньги можно украсть, а прикрыть кражу сберкнижкой, — вставил Гладышев.

Буренков повернулся к нему. Он увидел непримиримый взгляд — как дуло револьвера, только бы еще выстрел. Нет, он ничему не верит. И плохо твое дело, Роман. И Коротков, наверно, не верит.

— А что, — сказал Коротков, отодвигая деньги, — похоже, что его деньги, Порфирий. Зря это ты так.

— А ты все еще веришь ему! — выкрикнул Гладышев. — Мало тебе приказа начальника. Это волк... Волк, понимаешь...

И он вышел, четко стукая каблуками.

— Верно, — сказал Коротков, — мне объявили выговор за то, что я разрешил тебе остаться в городе. Выходит, что ты подвел меня.

— Я ни в чем не виноват. Илья сам зашел ко мне. Я думал, что он, как и я, «завязал».

Коротков вздохнул и спросил то, что они приберегли для допроса:

— Заходил к тебе в ватнике, плотный,