Дело с довоенных времен - Алексей Фёдорович Грачев

трепетало, качалось в дуновении ветра. Послышались шаги, влетел Гладышев с наганом в руке, облепленный грязью, дышащий тяжело, с озлобленными глазами, так что Буренков встал без команды.

Гладышев закричал, вытянув наган:

— Руки! Руки вверх!

Когда Буренков поднял руки, он обыскал его, не сводя нагана с головы. Только после этого сунул наган в карман и сказал хриплым голосом:

— Я с самого начала чуял, что ты неспроста здесь. Чай будешь допивать завтра в горотделе. Ничего не попишешь. Идем!

— Треску бы отдать соседкам, — попросил Буренков, глядя на хвосты рыб, свисающие со столика. — А то пропадут, крысы здесь водятся.

— Хорошо, — пообещал Гладышев. — Это будет сделано.

Он взял со стола рыбу, сам потушил огонь керосинки, закрыл дверь на ключ, а ключ положил в карман. Потом постучал в дверь Калерии Петровны, отдал ей треску, что-то сказав негромко, а выйдя, толкнул в спину легко Буренкова.

— Я ничего не знаю, гражданин оперуполномоченный, — печально проговорил Буренков. — Мне нельзя темнить...

Он хромал впереди темной улицей и чувствовал смертельную усталость и тоску, ту самую тоску, которую уже испытал однажды в Вологде, где услышал высший приговор себе. И ему захотелось даже заплакать, как когда-то в детстве в конфетной мастерской от побоев хозяина или там в Москве, когда был впервые арестован...

4.

Всю дорогу — на том берегу, на барже, возле крестьянских подвод, в городе — Гладышев ни о чем не спрашивал, только все курил — нервно, жадно, с кашлем. В горотделе милиции, оставив арестованного в дежурке, ушел куда-то.

Вернулся вскоре и велел идти вперед по коридору. Остановился возле двери с надписью: «Начальник оперативной части» — и стукнул в нее согнутым пальцем. Не дожидаясь ответа, толкнул дверь. В узком, слабо освещенном настольной лампой кабинете сидели трое: прямо, за столом, крупный мужчина в синем кителе, с тяжелыми плечами; сбоку, у окна, — высокий парень в очках и плаще, с сумкой через плечо и возле дверей — Коротков. Этой встречи Буренков больше всего боялся. Он уставился в пол, держа руки за спиной.

— Садись, — сказал человек в кителе, похоже, начальник.

Буренков шагнул к стулу, сел неловко, попытался было закинуть ногу на ногу, но не смог. Ногу сковало вдруг, как колючей проволокой, он тихо охнул и потер колено.

— Он не знает, куда девалась банда, — сказал Гладышев, присаживаясь сбоку. — Хотя к нему заходят, вызывают. Он встречается с ними у кожевки и не знает их.

— Да, я не знаю.

— Встречал их раньше? — спросил в очках.

— Только Илью. И то так, по соседству, на нарах лежали в ночлежке в Чухломе, выпивали вместе.

— Не скажешь, — проговорил опять в синем кителе, — пойдешь под трибунал. А там дело недолгое.

— Это я знаю, — устало сказал Буренков. — Скрывать мне нечего. Я не имею дел с Ильей. Я не знал об их делах. Я думал, что он «завязал». Он же кондуктором.

— А может быть, они диверсанты и ждут момента, чтобы в спины красноармейцам стрелять, — сказал снова в очках.

— Может, и так. Но я ничего об этом не слыхал от них. Да и был с ними всего ничего. Мне нельзя долго сидеть по вечерам, комендантский час...

— Почему приехал сюда в город? Знал, что Белешин здесь? — спросил в кителе.

Буренков потер затекшие руки:

— Зря вы меня принялись перекрестным стегать. Все, что знаю, я сказал...

— Так, — сказал в кителе. — Напиши нам все, что ты знаешь об этих людях.

— Это можно.

Тогда в кителе велел пересесть ближе к лампе, положил на стол лист бумаги, ручку:

— Пиши!

Буренков быстро написал показание. За это время, пока он писал, в кабинет приходили сотрудники горотдела, они оглядывали его, и он чувствовал себя зверем в зоопарке. В очках ушел, незаметно исчез и Коротков. Он даже слова не сказал и ни о чем не спрашивал. Кончив писать, Буренков отложил показание, и начальник оперчасти, взяв лист, прочел его быстро. Спросил:

— Больше ничего не можешь добавить?

Буренков не ответил. Он сцепил пальцы на коленях и закрыл глаза. Он задыхался в тяжелом табачном дыму кабинета, и хотелось пить. Но не осмелился попросить, только облизывал губы и сглатывал слюну — слюна больно обжигала горло. Он не слышал, как вошел какой-то человек в шинели и велел встать. Его снова повели по коридору, от стен которого тянуло сыростью и кислым запахом овчины. Они спустились в подвал, широкий и освещенный тусклой лампочкой. Здесь, в тесной камере, на нарах лежали трое пареньков. Они встали при появлении новичка. Дверь защелкнулась за ним, и, кажется, впервые за сегодняшний вечер, мог вздохнуть с облегчением и впервые обо всем подумать. Прошел к нарам, сел, видя на себе взгляды ребят. Трое, и все в одинаковых серых пиджаках, в солдатских ботинках, и все трое с серыми, как пиджаки, лицами.

— За что здесь?

Один из них — белобрысый и длинный — ответил:

— Военное белье стырили из вагона. Кителя, гимнастерки, простыни.

— Продавали, что ли?

— Продавали, — ответил уже другой, косой на левый глаз. — На том и завалились. На толкучке всех троих замела милиция.

Буренков лег на нары, спиной на холодные доски. Взгляд упал на узенькое окошечко; там, где-то высоко в небе, плыли тучи и поблескивало, — наверно, луна. У ребят проще. Хотел бы он на их место. Им дадут по году отсидки в колонии, и они снова станут вольными.

— А ты, дядя, за что? — потолкал его белобрысый.

— Скандал устроил в квартире.

— Ага, — засмеялся косой на левый глаз. — Хулиганство. Я уже попадал сюда за хулиганство. В саду железнодорожников в прошлом году у пьяного брали деньги, а он заерзал. Ну, набили... Поймали и сюда. Привод записали.

— А ты просись на войну, — тихо посоветовал третий, маленький и толстый, с румяными щеками, вроде как случайный здесь посетитель. — Они берут. На войну много надо.

— Много надо, — согласился Буренков, устраиваясь с краю. — Так я посплю, ребята.

— Валяй, валяй, — ответил белобрысый, видно, главный. — В тюрьме не больно поспишь, как загонят в камеру, где десять человек.

— Бывал, что ли?

— Не раз, — усмехнулся тот, кривя