Дело с довоенных времен - Алексей Фёдорович Грачев

Буренков пожал плечами.

— Может, это Белешин? — спросил Коротков.

— Нет, он высокий и в ватнике не ходит. В шинели железнодорожной, шапка с желтыми вязками.

— Тогда Кореш?

— Может, и Кореш. Но я не ждал гостей, гражданин начальник, поверьте. Может, из пути, из рабочих кто.

— Кто поедет за Волгу, да и кто тебя знает так хорошо, чтобы в такую темень искать твой дом.

— Это верно, — растерянно сказал Буренков. — Значит, и Кореш, а может, и Антоныч. Он в ватнике.

— Тот, что был у тебя, — молодой.

— Значит, Кореш.

Коротков согласно кивнул головой.

— Барков! — крикнул он, открыв дверь в коридор. — Отведи подследственного на место.

И когда Буренков встал, спросил еще, как бы между прочим:

— Там в разговоре Кореша не называли Емелей?

— Нет, не слыхал такого.

— Можешь идти.

Его отвели назад.

Он сидел целый день, спал ночь, а на следующее утро вызвали снова. Он ждал встречи с Коротковым, но увидел за столом в комнате женщину с пепельными от седины волосами, пишущую что-то. А еще — сидящего в стороне на стуле Антоныча. Антоныч, глянув на него, отвернулся. А женщина, подняв голову, сказала:

— Садитесь, Буренков. Посмотрите на этого гражданина.

И опять стала писать бумагу, точно позабыв о присутствующих.

Буренков посмотрел на Антоныча, а тот, дернувшись, сложив руки на коленях, возмущенно сказал:

— Гражданин следователь, что́ я — клоун в цирке или слон, чтобы на меня глядеть!

Следователь не ответила, она все писала, и Антоныч отвернулся к окну, закрытому решетками.

Наконец она кончила писать.

— Кто это перед вами, Буренков?

— Это Антоныч, — ответил, — хозяин дома у кожевки. Он метлы вяжет. Мне привозил в кладовую.

— А вы его знаете, Георгий Антонович Шумков?

Антоныч покачал головой:

— Мало ли у меня в доме бывало мужиков да баб. Всех не упомнишь.

— А метлы привозили в кладовую?

— Не запомню я. За пятьдесят уже, памяти нет. Так что не знаю я его, гражданин следователь.

— Ну, напишите в показаниях, что не знаете Буренкова, — сказала следователь.

Она вызвала выводного, и Буренков снова вернулся в подвал. В нем он сидел до вечера, а к вечеру, в наступающих сумерках, милиционеры повели его в городской изолятор вместе с пареньками, с каким-то пожилым мужчиной, с женщиной, хрипастой, закутанной в платок. Ветер с поземкой стегал его по ногам, летели последние листья в лицо, лепились на щеки.

Пожилой мужчина толкался рядом. При виде монастыря он впервые проговорил:

— Вот и показалась святая обитель...

Буренков глянул на него. Шляпа странная, небритое, одутловатое лицо, брюки в гармошку, пальто-плащ, под ним клетчатая рубаха.

— Ты кто такой? — спросил он.

— Взят за перепродажу. В который раз уже берут за рваные ботинки.

Семенящие сзади пареньки засмеялись. Один сказал:

— Все равно ты спекулянт, дядя.

Хрипло отозвалась женщина:

— А меня за папиросы-самоделки. Гильзы набивала. Папирос нет, а курить надо. Меня вот за самоделки! — угрюмо уже выкрикнула она.

— Помалкивай! — обернулся милиционер. — Разберутся, кого за что.

Буренков снова взглянул на пожилого, на его темное лицо, и горечь охватила его. Сколько раз ходил он так под конвоем! И такие же вот были его соседи — помятые, сонные, опухшие.

— Тебя-то выпустят, — сказал он. — Как звать?

— Меня зовут Арнольд.

Они завернули за угол, и впереди встали серая стена и монастырские ворота, на которых сиял, как звезда, шестиугольный герб.

В темном проходе, под воротами возле караулки, ожидали долго, пока проверят документы на приведенных. В какой-то момент ожидания этот Арнольд успел шепнуть на ухо Буренкову:

— Болтаешь ты много, мужик. Возьмут на хомут[11], смотри.

Буренков вздрогнул, уставился на небритое лицо, а тот отвернулся к стене и сказал:

— Вот мне так не о чем говорить... Молчать могу сколько хошь.

— Проходите, — сказал милиционер, махнув рукой, и вся колонна втянулась в ворота мимо вооруженного винтовкой часового. Второй, с кобурой на боку, разглядывал каждого вошедшего.

— Ага! — крикнул он, увидев Арнольда. — Снова к нам. И опять за спекуляцию. Или за рваные ботинки?

— Опять за рваные ботинки.

«Ясно, что его научил Антоныч. Антоныч дал этот наказ. Значит, они знакомы — Антоныч и Арнольд. Такие штуки не доверят блатные первому встречному», — так подумал Буренков и, услышав за спиной лязг засова на двери ворот, привычно заложил за спину руки.

5.

Демьянов отложил заявление и зевнул, и этот зевок не обидел Короткова. Он подумал о вчерашней ночи под городом, возле дорожного моста на левом берегу Волги. Здесь Демьянов и оперуполномоченные ночь напролет, под ветром и снегом, ожидали прихода к складам преступников, повадившихся еще с осени. И взяли все же двоих юнцов. Теперь после этой ночи у него мешки под глазами, как у пьяницы, хотя всем было известно, что начальник не выпивает: сердце. Оно работало у него «на треть мощности», как любил говорить он сам. Он часто тер глаза. Тереть глаза от сонливости средь бела дня не такой уж добрый призрак. Об этом Демьянов сказал сейчас Короткову:

— Это я зеваю не оттого, что спать хочу, Петр Гаврилыч, а сосуды требуют кислорода и сжимаются, а от сосудов какими-то путями через нервы рефлекс на челюсти... Ну, сейчас будем работать по новому распорядку: с десяти до пяти, с пяти до восьми обед, и работа с восьми до пяти утра. От этого распорядка зевать не придется.

Он посмеялся, но, заметив, что Коротков не улыбнулся даже, а сидит все такой же мрачный, рассердился:

— Ты уж не первый раз суешься с этим заявлением.

— Пора, значит, решить положительно.

— Значит, на фронт? Ты узнал, что Гладышеву пришла повестка из военкомата и что он через два дня уходит с дивизией под Москву. Вот потому и ломишься ко мне с заявлением.

— Может, и поэтому.

— А скорее всего — ошибка с Буренковым выбила тебя из колеи, Петр Гаврилыч. Ты обиделся на мой приказ, хотя сам понимаешь, что я должен судить ошибки своих подчиненных.

— Может быть, тут и есть ошибка. Есть тут и недосказанность. Но могло же и так быть, что Буренков встретился со старым приятелем по уголовному миру. Даже