Дело с довоенных времен - Алексей Фёдорович Грачев

— Ну, я пойду, — смахнул со стола листок Гладышев, с хрустом засунул его в карман. — Только что же мне делать с Буренковым?

— Поговори про Белешина. Понимаешь, я сам мог бы. Но он будет молчать. А ты как участковый больше имеешь права задавать вопросы. Спроси, знал ли он такого по Чухломе.

— Надо было раньше его в допрос, — упрекнул вдруг Гладышев. — Быстрее бы дело пошло.

Коротков пробормотал сердито:

— Ты думаешь, что это вроде картошины: сунул в землю — и через две недели зеленые росточки выйдут...

Он выругался про себя с яростью, так что Гладышев удивленно вскинул голову, из-под козырька разглядывая лицо старшего оперуполномоченного.

— Понимаешь, — заговорил, сдерживая раздражение, Коротков, — разный метод розыска есть. Сколько следователей, столько и путей. И я думал про Буренкова, когда возникло подозрение насчет чисто одетого. Но возьми его в допрос? Во-первых, может, тот, чистый, не имел отношения к Чухломе. Потом — мало ли певцов? Буренков мог показать совсем на другого, и мы бы запутались. Он мог бы отмолчаться, и скорее всего. Вряд ли такой налетчик в прошлом легко будет выкладывать о своих друзьях, пусть даже и стал на честный путь жизни. И наконец — это худшее. — Коротков помедлил. — Допустим даже, что он связан с Белешиным, что он орудует с ними. Значит, провал. Только и делов...

— Ладно, — вставая, сказал угрюмо Гладышев, — ты опять прав, я ничего не могу возразить. И я поговорю с Буренковым. Но при случае я арестую его.

3.

В этот день Буренков получил в пути по казарменному пайку килограмм трески. Он завернул эти две рыбины в обрывок газеты, а вечером, когда собрался домой, подумал, что есть причина побывать у Римки. Он принесет ей треску и скажет, что это подарок.

Мысль обрадовала его, и он заторопился домой, чтобы побриться и переодеться в чистое. Было уже темно и морозило, и над водой подымался пар, обещая скоро густой туман. Там, на пароме, переезжая Волгу, он еще ругался даже — как бы из-за этого тумана не сорвалось у него свидание. Но когда, открыв дверь кухни, ввалился в нее поспешно, то шатнулся назад. Посреди кухни на табурете сидел, распахнув по обе стороны хвосты шинели, сам участковый уполномоченный Гладышев. Вокруг него стояли все три старухи, слушая какие-то его, может быть, наставления и указания. Завидев Буренкова, все три шмыгнули по своим комнатам. Буренкову тоже захотелось так же бесшумно и быстро шмыгнуть на улицу и бежать этой грязной улицей куда глаза глядят. Он и впрямь было двинулся, но тут Гладышев спросил:

— Отработал?

— Отработал, — ответил, глядя на уполномоченного.

Что значит это спокойствие и кислое лицо? Что в нем?

Он прошел к дверям, достал ключ, хрустнул замком, не оглядываясь назад. И все ждал каких-то слов, вроде — «ну, рассказывай, Буренков».

— Вы ко мне? — спросил он, теперь оглянувшись, и удивился, что лицо Гладышева все так же спокойно. И сам успокоился.

— К тебе, — ответил Гладышев. — Приглашай в гости.

— Хоромы у меня не для гостей, — пошутил, — но вы заходите, гражданин оперуполномоченный.

Соседи стояли у дверей. Он слышал скрип досок и тихий стук. Так стучат лбы о дверь. Они стояли и, наверное, глядели в замочные скважины: и Ефросиния Ивановна, и Калерия Петровна, и Анна Кирилловна.

— Меня хоромы твои не интересуют, — ответил Гладышев, входя следом за ним в комнату. Постоял, глядя, как тот снимает ватник, как устанавливает керосинку на табуретке, чтобы зажечь ее.

— Да вы садитесь, гражданин оперуполномоченный, — попросил Буренков, доставая спички. И все ждал. Он ждал, когда зажигал фитиль керосинки, когда сел на кровать, глядя на коптящее пламя, от которого сразу пошло тепло.

— Через неделю можно будет ходить по льду, — сказал Гладышев, присаживаясь на стул, скрестив руки на груди, как китайский божок. — Последние рейсы пароход делает. Туманы и холод вон какие стали.

— Пожалуй что, — согласился Буренков.

Он сходил в кухню, принес чайник, поставил на керосинку, намереваясь подогреть кипяток.

— С чем чай пьешь? — спросил Гладышев.

— Да когда с чем. Выдали глюкозы, ландрин есть, тоже по казарменному пайку. А сейчас вот трески. Хотел было в город своей знакомой отнести.

Буренков опять присел на кровать и хотел спросить: зачем ты пришел, Гладышев? Ведь не так просто пришел.

— У меня дочка большая уже, а от этой глюкозы без ума. Отколет кусок и грызет. А я терпеть не могу, приторно очень. Как поем, так потом под ложечкой сосет. Ну, у меня ведь язва давнишняя. Заработал, когда от колхоза строили дорогу на Рыбинск. Был десятником. Приходилось самому с утра и до вечера вкалывать, жил где ни попадя. Бывало, у дороги так и уснешь в валежнике.

— Сам строил, — припомнил Буренков. — Знаю, каково это. Тоже едва ноги до барака дотащишь.

— Схватишь кусок. А то и напьешься из реки. Речки там родниковые. Может, и оттого. А может, и потому как нервов много убил.

— От нервов, — согласился опять Буренков. — И сейчас ноет?

— Бывает иногда, — ответил как-то охотно и вроде радостно Гладышев.

Он качнулся, вынул руки и протянул их к оранжевому пламени под пузатым чайником.

— Но привык. Говорят, пчелиным пометом хорошо. Меду со сливочным маслом натопить и есть с белым хлебом. Да где его теперь взять. Вот кончится война, как вышвырнем фрица, так и лечиться будем...

— Фрица не так легко вышвырнуть, — не удержался Буренков. — Вчера эшелон пришел на товарную, пробитый весь, как решето. Очередями поливал немец, живого места на вагонах нет.

— Ну, мы и пулей кончим немца, — спокойно ответил Гладышев. Но вдруг насупился: — Два вечера поздно приходишь. Где бываешь?

— А работаем долго. Спросите у нашего околоточного мастера, у Чурочкина. Теперь война, и все на товарной станции работают по десять да по двенадцать часов. И мне не уйти, потому как у меня весь инструмент.

— Не ночевал один раз.

«Всё сообщили, — подумал Буренков о соседках. — Ничего не держится за зубами».

— У Фадея Груздева ночевал, задержался, — признался он. — Заходил выпить стопочку по старой памяти. Знакомы с ним по Чухломе... Живет он у монастыря, над речкой. Можете