Дело с довоенных времен - Алексей Фёдорович Грачев

— Что это вы перепугались с Шитовым вместе? Ну, женщина, а еще что? Еще что? — настойчиво спросил снова, угрюмо глядя на уполномоченного левого берега.

— Больше пока ничего, — ответил жестко Гладышев. — Но может быть...

Кто-то заглянул в каюту, крикнул:

— Порфирий Аниканович, водолаз прибыл.

Гладышев снял кепку, как перед выносом покойника:

— Ну что же, пойдем, Петр Гаврилович, — нам тоже придется помогать. Дело жуткое, а никуда не денешься.

Глава шестая

1.

В этот воскресный день Буренков сидел у печурки в своей кладовке и грел руки у огня. Он только что вернулся с субботника, организованного парткомом станции. Путейцы красили фермы моста в защитный цвет и копали пруды на случай пожара. Буренков рыл пруд. Сейчас, шевеля пальцами рук, он ощущал в них боль и ломоту. Но боль эта была приятна, и он даже улыбался. Он вспомнил канал. Вот так же вечером, бывало, ныли пальцы. Так ныли, что не спал по ночам.

Пришел мастер, связисты, монтер с «кошкой». Они несли с собой холод и ругань, все жались к печурке. И все говорили о войне, о том, что под Калинином уже бои, что из Москвы эвакуируется гражданское население, что в Африке англичане поперли немцев. Но эта Африка бог знает и где, и верно ли, что гонят. Пока вот составы с ранеными, ров на берегу, противотанковые «ежи» на дорогах и эти старые рабочие, у которых в депо или в вагонах припасены и бутылки с горючим, и винтовки, пусть учебные, с выпиленным патронником, но винтовки.

Буренков слушал, связывая метлы, потрепанные о шпалы и рельсы, и лишь изредка отвечал или вставлял свое слово.

К нему не приставали, зная молчаливость, зная, что может заорать вдруг. И он рад был этому и думал: ну-ка бы узнали, что он отсидел срок и что он даже награжден грамотой и значком ударника.

— Ты, Роман, хотел бы повоевать? — спросил мастер. — Пошел бы в атаку, кабы здоровый?

— На фронт хочется, в атаку нет, — ответил он резко. — В атаке чаще и убивают.

Его не осудили за такие слова, даже посмеялись; один же токарь из депо, зашедший по пути раскурить папиросу, сказал:

— Без атаки, брат, нет и наступления. А нет наступления, нет и победы. Так-то...

— А где оно у нас, наступление-то? — ответил, но как поперхнулся, вспомнив, что за такие слова могут его отправить в военный трибунал. Распространитель панических слухов. Нет уж... И он добавил веселее: — Ну, да скоро выдохнется немец. Не хватит патронов перестрелять Россию. Людей-то у нас вон сколько.

И потеплело лицо у токаря, да и другие тоже загудели одобрительно. Повеселели. «Ишь ты, — подумал Буренков, — как мало надо сейчас людям».

Оставшись один, он продолжал стягивать вицами и кусками проволоки метлы. Осторожно вошел кто-то. Скрипа даже не было. Поднял голову и увидел Ивана Ивановича с винтовкой за плечом. Он стоял над ним, вглядываясь в него, потирая глаза, упрекнул:

— Дыму у тебя...

— Дрова сырые, — ответил, оглядывая раздувшиеся и мокрые полы шинели, забрызганное дождем лицо, красную руку, сжимавшую приклад винтовки. Вот он присел на миг к печурке, сунул руку к огню и шепотом проговорил:

— Илью ищет милиция. Не знаешь почему, Роман?

Буренков пожал плечами, и в плечах прошла незаметная дрожь. Но сказал спокойно:

— Знать не знаю.

— А может, ты поговорил где-то, что мы едим колбасу и пьем спирт. Может, болтун?

— Нет, не говорил я.

Иван Иванович подержал приклад винтовки, точно раздумывал, снять ее с плеча или не надо.

— А будет милиция спрашивать — скажешь?

— Может, и скажу, — сразу же ответил. — Время военное. За чужую колбасу к стенке не хочу. Сам не пойду, а что знаю, то и скажу.

— Вот-вот и я так подумал.

Иван Иванович поднялся, сказал, перебросив винтовку из кулака в кулак:

— Кроме тебя, некому было доложить.

Буренков шагнул к Ивану Ивановичу, ожидая, что тот сейчас загонит штык ему в живот.

— Болтал бы — к тебе на кожевку пришла бы милиция.

— Это верно, — согласился Иван Иванович, — но ведь дело все равно темное. Отчего ко мне не пришли — это вопрос. А коль не говорил, так зайди на кожевку сегодня, часов в семь... Коль не говорил если, — повторил он, ныряя в низкую дверь, придерживая винтовку за плечом.

— Понял, — ответил. — Понял, — тупо добавил он, глядя уже в дверь, в пустоту перед собой, слыша удаляющиеся шаги Ивана Ивановича.

Так и стоял, пока не пришел снова Чурочкин, не закричал, не стал ругать кладовщика за то, что тот вчера не наготовил керосину под лампы и что фитили дымят.

— Фитили! — возразил ему, все еще видя перед собой тот граненый штык винтовки за плечом Ивана Ивановича. — Если они из гнилого тряпья, какие же это фитили и как они будут гореть! Надо получше готовить!

— Получше готовить! — разорался вдруг мастер, чикая ногами щепки. — Хоть такие есть. Иль не видишь, время какое?

— Что разорался-то?

И жухлое, посиневшее лицо мастера преобразилось, он закивал головой, попятился к двери. В дверях погрозил пальцем:

— Ты, Роман Яковлевич, не очень-то. В следующий раз фитили просуши да получше протирай керосином лампы.

— Ладно...

Он выругался вслед мастеру. Фитили сушить? В сушке ли дело? Если они как ветошь.

Немного погодя он отправился в кладовку к связистам. Там у косоглазого старика монтера выпросил несколько фитилей да банку авиационного бензина. Потолковал с ним про житье в деревне. Старик жил в деревне под городом и ездил туда каждый день.

Он вернулся в сторожку, снова стал ремонтировать инструмент. К вечеру поел в столовой и, покрутившись на площади у вокзала, пошел на кожевку. Он видел заранее в руке Ивана Ивановича пистолет, а то и автомат или штык винтовки. Он шел с каким-то странным чувством покорности, той покорности, которая бывает у арестанта, которого под конвоем ведут на допрос, или в карцер за провинность, или к тачкам на карельской земле. Он представлял ту комнату, запах жареной колбасы, шибающий дух разбавленного спирта. И красные лица Кореша, Ильи,