Дело с довоенных времен - Алексей Фёдорович Грачев

Коротков отвел глаза, он стал задумчив и грустен. И надо же было старику завести этот разговор!

— Меня попросили, — признался Мохначев. — Дорожили потому что тобой. А так, кто знает, что бы вышло.

— Я знал это, — не удивился Коротков. — Догадывался. Но ни те, кто тебя просил, ни ты, ни я —никто не виноват...

Он помолчал, добавил все так же грустно:

— Никто. Но годы ушли... Десять лет прошло, Андрей Иванович...

Он еще раз крепко сжал руку старика и на этот раз не оглянулся.

5.

По дороге он зашел в чайную. Взял жареную картошку с соленым огурцом. Больше ничем не кормили. Да еще чай без сахару. Хлеба подали два куска, и то, как сказала буфетчица, «по блату» старому жителю. Он сидел, ковырял картошку и думал про Асю. Не так уж и много у них встреч было тогда. А вот запомнилась Ася здесь, в этой городской столовой. По весне, вскоре же после знакомства, сидели, и она пила лимонад. Пила маленькими глоточками из стакана, при этом всякий раз, пристально и любовно, глядя на него.

Доел картошку, допил чай и вышел на улицу. Шел, зная, куда идет. Вот и парк, черный от дождя, за парком клуб в бывшей церкви, оклеенный еще довоенными афишами. За клубом темные стены невысокого дома над оврагом. Он остановился у палисадника, глядя на дверь. Она открылась, и на крыльцо вышел мальчуган с ученической сумкой. Его сын — Никита Коротков. Тоже широк в плечах, лицо бледное под кепочкой. Курточка старенькая, и брюки коротки. Вырос из них за предвоенное лето. Теперь купить негде материи на штаны. Он подождал, пока Никита закроет калитку, и спросил:

— В школу?

Никита вскинул голову — крупные бледно-голубые глаза — Асины глаза. Посмотрел строго, ответил:

— В школу...

И пошел своей дорогой, да оглянулся, встал. Как будто догадался. Он окликнул его:

— Поди-ка, сынок!

И тогда Никита повернулся, а потом побежал. И вдруг остановился, как не веря, что это его отец, которого они с мамой ждут столько времени.

— Вот ты какой вырос, Никита.

Коротков обнял сына, прижал к себе, руки гладили жесткие светлые вихры. «Как получается в жизни! Есть сын, его кровь, его любовь, его будущее на земле».

— Ты и есть папа?

— Выходит, что так.

— Ты с нами жить будешь? — спросил Никита, и радость блеснула в его глазах.

Он отвернулся, выдавил с усилием:

— Нет пока. У меня работа, сынок. Мне сейчас же надо уезжать снова. А ты беги в школу... Беги... — Он погладил щеку сына, нагнулся, поцеловал его в глаза и подтолкнул быстро. — Иди-иди. Уроки вот-вот начнутся.

Тогда Никита пошел, потом опять побежал и все оглядывался на бегу, точно все еще не верил, что это стоял его отец. Коротков вошел в калитку, а дальше — по узкой тропке, мимо старых акаций. Их надо бы давно вырубать. Но некому... И бочку эту он прикатил. Бочка уже рассохлась, и давно бы ее на дрова, — бережет Ася.

Он постучал в дверь, голос отозвался в глубине комнаты. Какая скрипучая дверь и притворяется неплотно. Он так и сказал, встав на пороге:

— Надо бы дверь поднять... Скоро осядет, совсем не войдешь.

Она была в ситцевом платье, вместо пояса — шерстяной платок. Она стояла, не двигаясь. Кажется, даже не мигала. Волосы прядями, не расчесанные еще после ночи, лежали на лбу, черты лица заострились, губы темнели, точно подкрашенные. Что-то было новое в этом медленном повороте головы к окну, в этом движении рук, которыми она поправила платье. Что-то новое, а может, просто забытое им.

— Мне опять уходить? — спросил он.

Она как очнулась, пролетела то небольшое расстояние, отделяющее их. Она прижалась к нему, охватила его руками, судорожно и с рыданием.

— Не надо, — попросил он. — Ведь я бы мог раньше приехать.

Она что-то шептала ему в грудь, он чувствовал ее горячее дыхание, ее слезы. Но вот подняла голову — залитые слезами щеки, радость в синеве зрачков.

— Значит, ты все же меня ждала?

— Разве ты не знал этого? — прошептала она.

— Об этом ты никогда не писала мне. Я ведь для тебя карьерист, и мне трудно было догадаться самому.

Она покачала головой, опять охватив его руками, все так же судорожно:

— Я потом все поняла. Ты правильно сделал. Мне все стало ясно. И я не виню тебя. Но написать тебе не могла. Не было сил. И я не верю, что ты здесь, что ты вернулся...

— Нет, я не вернулся, — проговорил он, погладив ее волосы, влажные щеки, мочки ушей, в которых капельками крови алели сережки. — Я, Ася, по делу. Незаконченное дело...

Она отступила, и в глазах — все то же ликование, даже после его этих слов. Точно она не поняла их смысла.

— Я понимаю, — прошептала. — Ты ведь на службе. И тебе надо куда-то. Но разве ты не побудешь, хотя бы час. Ну, хотя бы полчаса...

— Я приезжал по делу, — сказал он, присаживаясь на стул, все тот же их стул, купленный у фотографа по дешевке в первый месяц их совместной жизни. — Вот на первом же товарнике еду обратно.

— На товарнике, — повторила она, все глядя на него неотрывно. — Ты же голоден.

— Я в чайной.

Она даже не обиделась, покивала головой:

— Ну, конечно... Ты бы сообщил, что приедешь. Я бы в село сходила, достала бы сметаны, масла, а может, и мяса. Сменяла бы свое платье. Ты же знаешь, на покров режут баранов.

— Не мог я сообщить. Собрался сразу, в один день.

— С продуктами плохо стало, но я постаралась бы, — говорила она, как не слыша его слова, не понимая, к чему они, эти ее слова. — Деревенские берут вещи на продукты. Я приготовила бы не хуже, чем в чайной...

— Там одна жареная картошка. Да чай пустой. Но ничего. Я не есть сюда приехал. У меня срочное дело.

— И все же в следующий раз приходи к нам... Мы так ждем тебя. И я, и Никита. И не надо тебе опасаться моих родителей. Их уже нет, — добавила она вдруг дрогнувшим голосом и стиснула на миг