Дело с довоенных времен - Алексей Фёдорович Грачев

что не выдашь, — ответил старик. Прошел в комнату и оттуда — чуть слышно: — Нельзя тебе распускать язык, Рома. Сам понимаешь, что не каждому нравится, когда много о нем говорят такого, что подсудно.

Буренков остановился, вытянулся даже, прислушиваясь к кряхтению старика. И стало ему не по себе. Значит, старик уверен, что любого, кто заговорит о нем, ждет разговор с кем-то.

— Ты знаешь Илью, Фадей Фомич? — спросил он. — По Чухломе. Мы с ним в одном этапе шли из Солигалича. Вот фамилию запамятовал. Да разве есть у блата настоящая фамилия?

Старик не ответил — он слушал, и Буренков замолчал, прислушался тоже: над крышей, где-то далеко в небе оборванной струной свербил гул моторов. Захлопали вдруг разом зенитки, погас тут же свет, точно снаряды пушек перебили провода. С печи скатилась старуха:

— О господи, заново смерть явилась! — завопила она.

Слепо затыркалась в дверь, крикнула:

— Айда-ка, Фадей!

Старик не ответил, и она, визгнув, испуганно юркнула в сени. Тогда Фадей Фомич с коротким смешком сказал:

— В сарай все норовит Евдокия. Нашла себе Порт-Артур и верит, что бомба хлев не пробьет. Верит в это... А что слова твои... — двинулся он с места — скрипнули во тьме половицы. — Про Илью твово я не слыхивал, не знавал его.

Буренков прошел к окну, отодвинул чуть занавеску, заблестевшую желтыми пятнами. Все вокруг: монастырь, дома, деревья — сияло в желтом озарении от медленно опускающихся немецких ракет-зонтиков, сброшенных с самолетов.

— Красота, — сказал он, — вот так, наверно, красиво и в раю.

Вдруг донеслись взрывы. Изба качнулась — и тонко забилась в кухне посуда в шкафу. Далеко за городом вознесся в небо столб огня и дыма; дым этот заполонил быстро небо, как вода, спущенная из плотины.

— Это нефтесклад зажгли, — сказал старик, незаметно подошедший сзади. — Точно попали, прямо в цель. Поди, в баки с бензином.

И в голосе его была такая неприкрытая радость, что Буренков невольно оглянулся. В желто-красном свете пожара и падающих все еще ракет лицо старика было красиво — похоже на лицо какого-то святого.

— Ты вроде как рад, Фадей Фомич? — спросил он тихо, точно его кто-то мог подслушать.

— Вот так же варвары подходили к Риму. И так же горел Рим. И бежали кто куда знатные да важные. А на их место дикие свиньи. Рыли землю и навроде желудей поедали важных да знатных, трупы их...

— Ждешь ты этого? — спросил Буренков, пугаясь безумных глаз старика.

Теперь старик засмеялся, покачал головой:

— Варвары в рабство забирали молодых, а старых убивали. Какой мне прок, если убьют меня тоже.

Он отодвинул еще дальше занавеску, прошептал с торжеством:

— Но Рим пусть горит...

Глава пятая

1.

Демьянов долго думал, потом сказал:

— Ты едешь туда, чтобы повидать свою семью.

Коротков даже вздрогнул, услышав это, и покраснел. Он облизнул сразу ссохшиеся губы. Десять лет он не живет в семье, а милиция помнит, что у него есть семья.

Он глянул в лицо Демьянова, ища в нем усмешку, но лицо начальника было пепельно-серым, усталым. Он только что вернулся от нефтескладов, которые все еще горели. Пламя было видно даже из окон горотдела, дым подступал к стеклам, как мутная вода, проникал сквозь щели; повсюду в комнатах пахло сгоревшей нефтью. Казалось, еще немного — и весь город вспыхнет, как те нефтебаки: поднимутся столбы черного дыма над домами, школами, больницами; накренятся, повалятся в Волгу старинные соборы, рухнут мосты.

— Может быть, и повидаю, — ответил он. — Я не видел сына ни разу. Какой он из себя?.. Но только еду я по делу. Собирался раньше, да вот решил окончательно.

— Нашлись какие-то данные?

— Да, нашлись. У Пулькиной во время пожара сгорела квартира, ну, комната в жактовском доме.

— Это в который сразу две зажигалки попали?

— Да, этот. Возле элеватора. Побывал я у нее вчера в камере. Сообщил ей про пожар. Да какие вещи сгорели, да какие успели вытащить соседи. Заплакала она, как узнала, что сгорел комод. Думал я, там ценности какие были. А она, оказывается, плакала по фотокарточкам своего мужа. Спросил я про мужа. Он, оказывается, из Солигалича, неподалеку, значит, от Чухломы. Поинтересовался им: Пулькин Иван Георгиевич, работал мясником на базаре. Несудим. Умер два года назад от гангрены правой ноги.

— Ну и что? — выкрикнул по-петушиному Демьянов. — Что это дает нам? Чудится тебе, Петр Гаврилович. Тратить три дня в такое время.

— За два дня я обернусь, — пообещал Коротков.

— Телеграмма, телефон...

Коротков покачал головой:

— Не будешь петь песню в телеграмме или показывать ладонь, которая то вверх, то вниз, как семафор. Да, — добавил он, — именно семафор. Я полагаю, что муж Пулькиной и тот, чисто одетый, были знакомы. Отсюда связь идет к Павлову и Емеле. А тот, чисто одетый, в галстуке с крупным узлом, скорее всего из Чухломы. Припоминается что-то.

— Все это на песке, — сказал Демьянов, задумчиво глядя в стол перед собой. Вытянутое лицо снова исказилось гримасой усталости. — И все же я должен согласовать с начальником, — потянулся он за трубкой телефона. — Чтобы не было лишних разговоров. Ты подожди в коридоре или у себя в комнате.

— В коридоре подожду, покурю...

Коротков встал и вышел. Он закурил, поглядывая в окно, синеющее от дыма, как в осенних сумерках. Люди пробегали мимо окон, как черные тени, клоня головы, задыхаясь от гари. Отблеск огней плясал в стеклах соседней школы, где теперь находился полевой госпиталь. В ворота въехала крытая машина, мелькнули белые косынки медсестер. Очередной транспорт с ранеными. Может быть, и того Мишу привезли от Калинина, пробитого пулей. Вполне может быть. А он, Коротков, гадает на песке. Дело ли он затеял — такая даль. Надо на поездах с пересадками, идти от станции пешком верст тридцать. Это полдня целых, если не попадется попутка.

— Зайди, — выглянул в дверь Демьянов.

Лицо его было все таким же усталым, болезненным и унылым. Но вот улыбнулся, и по улыбке его Коротков понял, что одобрена поездка.

— Езжай. Выписывай командировку на три дня. Но чтоб никаких задержек! И вот что, — подошел он вплотную к Короткову, постукал его пальцем в грудь:

— Ты и верно