Дело с довоенных времен - Алексей Фёдорович Грачев

— Верно.

— Ишь ты, — покачал головой Дмитрий Михайлович. — Тогда тебе задание: обязательно повидать сына... Понял?

— А как же, — радостно улыбнулся Коротков. — Конечно, понял.

2.

Длинный состав шел на восток, бросая на лес, на крыши редких деревень снопы искр из трубы паровоза, освещая шпалы огнями топки, сотрясая землю гулом колес и тяжестью вагонов. Всегда, когда Коротков стоял возле железной дороги и смотрел, как по прогибающимся рельсам с громовым грохотом пролетают вагоны, понимал он силу и могущество государства. Вот она, мощь государства, — в колесах, которые гнут в землю рельсы, в снопах искр, в гуде, дрожащем и разрывающемся на стонущие звуки, в крике гудка. Над полями, над речками, черными, как деготь, над землей, осыпанной горячей золой, летели сейчас вагоны, сталкиваясь друг с другом буферами, лязгая, постанывая и вскрикивая.

Он сидел в тамбуре вагона, рядом с кондуктором, одетым в шубу, и слушал, как тот, тыча к губам окурок, говорит о своем сыне, который был призван в армию еще до войны и от которого давно не было вестей.

— Где он, может, ты мне скажешь, милый человек? Жив ли?

Он оборачивал к Короткову темное, как кожа шубы, лицо и всматривался, жадно ждал слов от него. Точно Коротков оттуда, с войны, шел рядом с его сыном.

— Некогда им писать письма, — сказал он, — понимаешь. Они отступают. Ящиков для писем нет на дорогах. Да и каждый день, может, бои.

— Вот и мы с женой каждый день тоже точно в бою том, в каком сын. Все болит. Будто сами мы простреленные. На дне минуты нет вроде без думы о Федоре. Вот еду, стучу на колесах и все думаю, думаю... Был бы он сейчас, не война если, дома, ехал бы со мной тоже в поездной бригаде. Или же в машинисты пошел. Хотел он машинистом. У него приятель машинист, на «эмке» работает... Приятель водит воинские эшелоны. Как увидит меня, так сразу: ну, как Федька?.. А как?.. Ждем...

— Придет письмо, — ответил Коротков. — Много таких, которым долго нет писем. Может, сотни тысяч.

— Да это верно, — согласился кондуктор и подвинулся ближе к Короткову: — А ты жмись ко мне. Хочешь, одной шубой укроемся. Чай, пробьет тебя в такой шинелишке.

— Ничего, я привык к ветрам.

Он отвернулся, глядя во мрак, который лился за вагоном черными тенями лесов, поблескивающими холмами, взрытой плугами землей, вильнувшими хвостами речонок; вырастали разом купы деревенских домов или огоньки поселка, неведомо и какого, далекая церковь, шпиль которой точил небо. Там, за его спиной, с гулом колес идет война и смерть косит парней, мужиков, кладет их то ли в окопе, то ли в лесу, то ли на дороги под гусеницы, под пулеметные очереди, под взрывы мин. А он, Коротков, сидит здесь, в вагоне, и едет на восток. А если напрасно?

Он отбросил окурок, встал, прижался к стене тамбура, глядя на мелькающие, уходящие назад стремительно шпалы и рельсы, сверкающие остро из тьмы.

— Скоро приедешь, — сказал за спиной кондуктор. — Надолго ли?

— Нет, на день.

Подумал, а хватит ли дня? Хватит ли, чтобы выяснить?

— Может, и назад со мной поедешь, — бубнил кондуктор. — Хоть и не разговорчив ты.

— Верно, молчун я, ты не обижайся на меня.

— Это кто как, — ответил кондуктор.

Он окутал голову в воротник тулупа и оттуда снова забубнил негромко. Голоса было не слышно, но Коротков изредка отвечал:

— Да, да...

Лишь когда подъезжали к станции, он уловил последние слова кондуктора: «И придет Федор с войны когда, в Калязин поедем, на родину».

Оказывается, он рассказывал про Калязин, про свою родину...

3.

Сначала он зашел в вокзал, в деревянное здание с повизгивающими дверями, пропахшее угаром печей. Несколько пассажиров корчились на скамьях. Появился сонный стрелочник с масленым флажком в руке. Коротков спросил у него про попутку.

— По столбам иди, — не повернув головы, ответил тот. — Выдумал что! Какая машина! Если и были раньше, так все позабирали на войну.

Толкнув дверь билетного помещения, он обернулся и гаркнул, как свирепый строевой командир:

— По столбам! Ать-два!

Коротков открыл визгнувшую поросенком дверь, завернул за угол вокзала. В наступающих бледных просветах утра разглядел эти столбы, уходящие застывшими часовыми при черной от грязи дороге. Поддернув ворот шинели, спустился на дорогу. Провода гудели над головой — казалось, стон исторгало дерево и железо. Грязь под ногами была по-чугунному тяжела. Хорошо еще, что вскоре ветер разогнал тучи и выступило над краем леса солнце. Он прибавил шаг и верстах в семи от станции встретился с подводой. Глуховатый старик вез куда-то мельничные снасти: рукава, небольшой мотор, прикрытый тряпьем. Он попросил покурить, спросил, куда идет Коротков, и замолчал на целых пять-шесть верст. Дальше Коротков снова шел в одиночестве, провожаемый лишь лаем собак встречных деревень. Вскоре показался обоз — колхозницы везли на ссыпной пункт зерно. Они смотрели на него с жадным интересом. Одна окликнула:

— Не с фронта ли?

— Нет, — ответил он с досадой. — Из Рыбинска.

— А как дела на фронте-то? — спросила все та же вдогонку. — Про Москву не слыхал?

— В Москве все в порядке. Конфетами торгуют до сих пор. В газетах написано.

На эти слова женщины дружно рассмеялись, он тоже повеселел. Верно, раз конфетами торгуют в Москве, значит, все в порядке.

После полудня показалось озеро, серое, с камышом у берега, с чайками — крики их тоскующие долетели до него, сразу напомнили далекие годы, когда жил здесь.

Он прошел посады, спросил прохожего, где находится милиция. Она была все там же, в каменном домике, бывшей лавке купца. Три ступени — те самые, по которым он входил пятнадцать лет тому назад. Та же дверь с медной ручкой — головой льва. И барьер тот же.

Молодой дежурный уставился на него. Безразлично выслушал, сообщил, что начальник в отъезде. Коротков стал расспрашивать о знакомых. Их уже не было. Посидев немного, подумав, он вышел на улицу. И тут снова вспомнил о Мохначеве. Ну, конечно, Мохначев. Помнился резким по-мальчишески, крикливым. Вздорный был. Заерепенится, бывало, из-за ерунды. В пляс пустился как-то на городской площади. Но на службе был строг, не было случая, чтобы нарушил дисциплину.

Когда пришел работать Коротков, он