Твоя последняя ложь - Мэри Кубика

Даже наш дом – это настоящая черная дыра с точки зрения денег, тут постоянно приходится что-то ремонтировать. Единственное, что у меня осталось ценного, – это стоматологическая клиника.

– Я не знаю, что мне делать со всеми этими счетами, – признаюсь я Коннору. – С ипотекой. С больничными платежами. Взносами за автомобили. Сбережениями на колледж и свадьбу Мейси… Как мне теперь оплачивать медицинскую страховку? – вопрошаю я, думая о Феликсе и его профилактических осмотрах каждые два месяца, обо всех этих дорогостоящих прививках. Не дожидаясь ответа, говорю Коннору: – Я могу поискать работу, но если я буду работать, то кто будет присматривать за Мейси и Феликсом?

Понимая при этом, что о моем отце не может быть и речи. Он слишком занят уходом за моей мамой, а приходящая няня или детский садик обойдутся мне почти в пятьсот долларов в неделю.

– Эта стоматологическая практика, – говорю я Коннору, – единственное, что у меня осталось. Но стоматологическая практика – ничто без стоматолога. Без Ника все теряет смысл.

На лице у Коннора появляется выражение замешательства.

– Разве ты не знаешь? – спрашивает он, и я умоляюще уточняю:

– Знаю что?

Но он отвечает не сразу. Тремя долгими, медленными глотками допивает свое пиво, пока я жду его ответа.

– Знаю что? – повторяю я, когда Коннор ставит пустую бутылку на столешницу, а я лезу в холодильник еще за одной.

– Было несколько увольнений, – говорит он, поджав губы, как будто не хочет произносить эти слова вслух – как будто хочет подсластить их, словно разговаривает с ребенком. – Нику пришлось кое с кем расстаться.

Но я качаю головой и говорю ему, что ничего про это не знала.

– Кого? – спрашиваю я. – Когда? Почему?

– Где-то с месяц назад – может, чуть больше, – говорит он.

Сердце у меня замирает. Выскальзывает из груди, проваливается куда-то в желудок, и на миг мне кажется, что меня сейчас стошнит. Я хватаюсь за столешницу – так, что белеют пальцы. Почему Ник ничего не сказал мне об этих увольнениях? Я представляю себе ту женщину, которая работает за стойкой регистратуры, – Нэнси, с ее пристрастием к горячему какао с зефирными конфетками, и Стейси, виртуоза математики, деловитую и скрупулезную, – она отлично справляется со счетами. Они ушли? Их уволили? И как насчет той медсестры-гигиенистки – Джен?

– Финансовые проблемы, – говорит мне Коннор.

Я резко выдыхаю. Все мои страхи переполняют меня, когда я отчаянно размышляю обо всем, чего не знаю. Все счета оплачивал Ник, это он у нас занимался финансами. Я сложила с себя эти обязанности совершенно добровольно и без всяких вопросов, когда мы поженились, и с той поры и думать забыла обо всех финансовых и налоговых вопросах. Я с трудом справляюсь даже с простой арифметикой, я никогда не была сильна в цифрах. Последнее, что нам требовалось, – это чтобы я занималась оплатой счетов.

– Почему Ник не сказал мне? – гадаю я вслух, а Коннор пожимает плечами и говорит, что не знает. Он был совершенно уверен, что Ник мне все рассказал. И вот теперь, стоя в слабом свете кухонного светильника, я задаюсь вопросом: если Ник мог хранить это в секрете от меня, если он мог неделями не упоминать о финансовых проблемах, если он мог увольнять сотрудников и ни слова не говорить мне об этом, то о чем еще он мне не рассказывал? Чего еще я не знаю?

* * *

В эту ночь Мейси попросилась спать со мной. Она тихонько прокрадывается в мою спальню, когда я укладываю Феликса в колыбельку – ровно через семь с половиной минут после того, как я закутала дочь в ее собственное стеганое одеялко и натянула его ей до шеи, как это делает папа. «Лег жучок на бочок».

– Мне никак не заснуть, – говорит она мне, пересекая комнату, из которой я только недавно вымела битое стекло.

– А ты пыталась? – спрашиваю я, на что Мейси так энергично кивает своей маленькой головкой, что волосы падают ей на глаза. Она держит плюшевого мишку за одну лапу, и бедняжка висит вверх ногами. Из-за привычки Мейси жевать его он почти ослеп, один из коричневых пластиковых глаз вот-вот выпадет из своей орбиты и повиснет на тоненькой коричневой ниточке. Я откидываю простыню, радуясь тому, что рядом есть кто-то и мне не придется провести ночь в одиночестве. Мейси с радостью соглашается, бросается к кровати и запрыгивает внутрь – как раз туда, где должен лежать Ник. Она пристраивает голову на его подушку, но ее маленькое тельце неспособно заполнить пространство, где когда-то лежало его тело, где его теплые руки окутывали меня во сне, словно кокон, а его нога, перекинутая через мою, со временем становилась все тяжелее. Воздух насыщен свежим ароматом детского шампуня от «Джонсон и Джонсон» и удушающим летним зноем, который без приглашения проникает в открытое окно и вновь заставляет нас обливаться по'том.

Посреди ночи Мейси опять просыпается с криком.

– Плохой человек! – пронзительно вопит она, а затем без всякой передышки после первого отчаянного выкрика: – Плохой человек гонится за нами! – И сердце у меня начинает гулко и часто колотиться. Она плачет рядом со мной, выпрямившись в постели и вцепившись в подушку, как будто верит, что это Ник. Слезы льются у нее из глаз, как стремительные воды Ниагарского водопада, и остановить их почти столь же нереально.

Кладу свою дрожащую руку на влажную ладонь Мейси и говорю ей: «Ш-ш-ш!» – но она отталкивает меня с такой силой, что я чуть не падаю с кровати и даже хватаюсь за колыбельку Феликса, которая тоже опасно кренится на своей подставке. Феликс, разбуженный внезапным толчком, начинает плакать, и его рев, быстро перерастающий в кошачьи вопли, с легкостью перекрывает наши с Мейси крики. Мейси прячет голову под подушку, пытаясь то ли приглушить этот шум, то ли спрятаться от плохого человека, который преследует ее. Не знаю, по какой конкретно причине, хотя это не так уж и важно, поскольку мне тоже сейчас хочется целиком забраться под подушку и спрятаться под ней.

– Какой плохой человек? Что случилось? – громко спрашиваю я, стараясь перекричать вой Феликса, после чего соскальзываю с кровати и, подхватив его на руки, вынимаю из колыбельки. – Ш-ш-ш… Ш-ш-ш… – шепчу я Феликсу, стоя возле нее и пытаясь убаюкать его. – Что за плохой человек, Мейси?

– Плохой человек! – уже буквально визжит моя дочь, голос которой приглушен подушкой.

Когда глаза у меня привыкают к ночной темноте, я начинаю