Смерть на голубятне или Дым без огня - Анна Смерчек

– Маланья считает, что рисование на природе, то есть пленэр есть нечто постыдное, – поспешил оправдаться Иван Никитич.

– Что ж, я читала, что и во Франции крестьяне кидали камнями в художников, вышедших на первые пленэры, – несколько рассеянно ответила Лидия Прокофьевна, качая на руках дочку.

– Да еще с чужим мужчиной, тьфу! – не унималась Маланья.

– Ты что ж, не знала, что среди женщин тоже есть художницы? – покачала головой барыня. – Нынче и в Академию художеств женщине можно поступить и учиться наравне с мужчинами.

Маланья только фыркнула, а Лидия Прокофьевна вернула брови на прежнее озабоченное место и проговорила:

– Лизонька снова кашляет, оттого и заснуть не может. И Сонечка простыла, кажется. Ты, Ванюша, сходил бы ко Льву Аркадьевичу за той микстурой, которую он в прошлый раз прописывал. Название я не помню, но она так хорошо им помогает. Доктор, уверена, поймет, о чем я говорю.

– Ко Льву Аркадьевичу? Забавно, мы ведь с ним только что расстались.

– Я могла бы, конечно, Глашу попросить. Да только я ее сегодня уже дважды в город с поручениями гоняла, а сейчас велела ей белье гладить.

– Отчего же Глашу? Я и сам схожу. Тут недалеко. Тем более, что у меня тоже как раз один вопросец к доктору имеется.

– Вот и спросите у него про этот ваш полинер, пусть он вам скажет, где от такого лечат, – напутствовала его Маланья.

Глава 7,

в которой доктор читает таинственную записку

«Эх, а ведь и правда недурно было бы научиться ездить на велосипеде, – размышлял Иван Никитич, шагая в сторону больницы. – Не думаю, что это сложно, раз даже жена доктора уже научилась и катается. Хотя вот козленочка можно было бы преподнести Лидушке в корзинке с бантами. Вышло бы очаровательно, особенно, если бы козленочек был совсем маленький и беленький. И все же интересно, сколько может стоить велосипед? А хоть бы и дорого, зато потом-то его кормить не надо. Велосипед – не коза, не лошадь. Эх, сейчас бы я мигом домчался!»

Самойлова Купря застал в кабинете за столом, с лупой в руке.

– А, Иван Никитич, снова вы! Что у вас теперь приключилось? – удивился доктор, нетерпеливо выслушал просьбу о микстуре от кашля, пообещал непременно найти ее и поманил приятеля к столу:

– Вот взгляните-ка покамест сюда!

– Что это там у вас? – удивился Иван Никитич, разглядев на столешнице какой-то обрывок бумаги. – Уж не тот ли это клочок, что вы давеча нашли в руке покойного Карпухина?

– Да-да, именно он! – с воодушевлением подтвердил Лев Аркадьевич. – Мне эта записка, признаться, покою не дает. А после визита к Добытковым меня посетила одна идея. Так что я зашел к приставу, и он согласился дать мне записку на время. Для изучения.

– Тут немного для изучения осталось, – вздохнул писатель, склоняясь над столом и беря увеличительное стекло из рук Самойлова. Тот энергично замотал головой:

– Нет, отчего же! Если присмотреться, то очень даже. Я полагаю, что в руке покойного осталась верхняя часть письма. Интересно было бы узнать, где нижняя. Если согласиться с мнением пристава и придерживаться версии, что Карпухин оступился и сам свалился с голубятни, то листок мог оборваться в момент падения. Тогда он, вероятно, все еще на Карпухинском дворе или в голубятне.

– Уже два дня прошло с того времени, – покачал головой Иван Никитич. – Вряд ли можно его отыскать. Что клочок бумаги? Подхватит его ветром и пиши пропало. Тогда еще и дождь шел. Бумага могла совершенно размокнуть. Но постойте-ка, вы сказали: если согласиться с мнением пристава. То есть можно с ним и не соглашаться?

– Место сомнению всегда есть в голове мыслящего человека, – изрек доктор. – А что если Карпухина столкнули? Может, и не нарочно. Может, неизвестный хотел только отобрать этот исписанный голубятником листок. Они схватились, и вот несчастный Карпухин уже лежит на земле с переломанным позвоночником? Правду сказать, отметин, какие бы указывали на драку, я не обнаружил на теле покойного. Впрочем, все могло произойти стремительно.

– Но тогда в этом письме должно было содержаться нечто весьма важное, – Иван Никитич заразился воодушевлением Льва Аркадьевича и принялся с азартом придумывать, что могло быть сказано в письме. – Мне сразу пришло на ум сочинение мсье Жюля Верна. Помните, записку в бутылке?

Лев Аркадьевич оторвался на мгновение от изучения листка, с удивлением взглянул на Ивана Никитича.

– Ну как же?! – тот даже всплеснул руками. – Не говорите только, что не прочли этого романа! Это же просто великолепная писательская задумка с этими пострадавшими от воды записками, да еще написанными на разных языках, чтобы герои раз за разом неверно толковали написанное и в итоге совершили полное путешествие вокруг земного шара.

– Да нет, я помню, помню, – с полным непониманием в голосе проговорил Лев Аркадьевич. – Только ума не приложу, как это может быть применимо к нашему случаю. Голубь принес Карпухину записку о помощи? Но откуда? И от кого?

– Как знать? Я читал, что голуби способны преодолевать огромные расстояния! Хотя, зачем тогда было убивать Карпухина? Или же в записке были другие сведения… А! Я знаю! – догадался Иван Никитич. – Это было письмо, указывающее на местонахождение сокровищ. Не улыбайтесь так, прошу вас. Вы полагаете, в Черезболотинске не может быть сокровищ? Карпухин мог со своего насеста увидеть, как кто-то прячет клад. Хозяину ценностей это не понравилось, он поднялся на голубятню и потребовал отдать все записи. Завязалась драка и вот уже Петр Порфирьевич лежит со сломанной шеей на земле.

– Нда-а, – задумчиво проговорил Лев Аркадьевич. – Похоже, теперь вы вспомнили Стивенсона. Я так понимаю, в последнее время вы читаете много приключенческой литературы, дорогой Иван Никитич. Предположим, что вы правы. Но если бы речь шла о спрятанном кладе, то записка представляла бы собой карту, а не текст, вам так не кажется?

– Пожалуй. И тем не менее здесь кроется тайна. Да! Вероятно, даже некая постыдная тайна! В письме могло содержаться что-то разоблачительное. Что-нибудь о незаконнорожденных детях, например. Или о супружеской измене. Карпухин сверху мог увидеть что-то, что происходило на соседних с ним дворах, а, может, и в окна домов мог подглядеть.

– И начать шантажировать тех, о ком он узнал нечто такое, что те желали бы скрыть, – кивнул Лев Аркадьевич. – Должен признать, что эта версия представляется мне наиболее убедительной. Хоть она и самая неромантическая. А может быть, как раз поэтому.

Они снова склонились над обрывком бумаги: измятом, покоробившимся