Тринадцать лет тишины - Нина Лорен

– Тем не менее, Лэйни, я ценю этот твой шаг. И знаю, как тебе нелегко.

Я отчаянно хочу, чтобы это прекратилось. Для чего меня сюда привели – чтобы обменяться вежливыми, ничего не значащими словами? Я бросаю косой взгляд в сторону Шона; детектив, кажется, испытывает ту же неловкость и наверняка думает точно о том же, что и я.

Жаклин поспешно встает; первое ее неловкое движение на моей памяти.

– Лэйни, если хочешь, я помогла бы тебе осмотреться?

Шон едва заметно кивает. Я встаю и на негнущихся ногах следую пощелкиванию ее поступи – прочь из комнаты. На этом сверкающем полу мои ботинки выглядят громадными, грязными и грубыми.

– Быть может, взглянешь на семейные снимки? – негромко вопрошает Жаклин, приступая к подъему по огромной винтовой лестнице. Она недоуменно оглядывается через плечо, и я не могу выдавить из себя ни слова – просто следую за ней по ковровой дорожке на второй этаж. Перед каждой фотографией в рамке, что развешаны вокруг, она останавливается, чтобы тут же пуститься в рассказы и объяснения, где это было снято и когда, и «тут у нее очень забавный вид, ведь я только что заставила ее намазаться солнцезащитным кремом, и это сильно ее разозлило».

Но почти ничего из сказанного не достигает моего сознания. Все, на что я могу смотреть, – это лицо Оливии. Ее карамельная кожа, ее безумные вьющиеся волосы – такие же, как у меня, только светлее, с теплым золотистым отблеском в торчащих во все стороны, закрученных штопором локонах. Таких красок нет в списке моих семейных черт. И глаза. У Оливии бледно-серые глаза, которые на ее смуглом лице кажутся даже светлее и больше. Мои собственные – точная копия маминых, они настолько темные, что зрачок едва можно отличить от радужки.

Я гляжу на Оливию и с каждой секундой, проведенной за изучением черт ее лица, подмечаю все новые, для меня чужие. Ладони делаются липкими, вдоль позвоночника выступают капли пота, а в задней части горла неудержимо нарастает тошнота. Слава богу, я ничего не пила.

Меня осеняет, что я еще никогда не была настолько близка к тому, чтобы увидеть лицо своего похитителя.

Жаклин неверно истолковывает мои муки и совершает большую ошибку. Она вытягивает руку и гладит меня по спине, несомненно, желая ободрить.

Я подпрыгиваю, будто гадюкой ужаленная. В свою очередь Жаклин издает тоненький писк и, отпрянув, едва не теряет равновесие.

– Вот гадство, – хриплю я. – Мне так жаль. Я не специально…

– Нет-нет. – Жаклин пытается взять себя в руки. Тянет вниз подол свитера, а затем снова принимается играть со своим кулоном, дергая тонкую цепочку с такой силой, что я пугаюсь, не порвала бы. – Мне, право, не стоило… нужно было подумать, прежде чем… Я не хотела тебя пугать, Лэйни.

«Пугать», значит? Ну, пусть поживет в неведении. Любые другие объяснения могут причинить больше боли, чем Жаклин способна сейчас вынести.

– Она настоящая красавица, – задыхаясь, выдавливаю я. Это требует всех моих сил, и тошнота поднимается еще на ступеньку выше, но лицо Жаклин тут же начинает светиться от облегчения. Ее глаза полнятся слезами, и она сильнее прежнего сжимает свою цепочку.

– Да, она красивая. И большая умница в придачу. Изучает математику по продвинутой программе. Учителя всегда говорили, что она развита не по годам, и даже… – Умолкнув, она низко свешивает голову, и я замечаю след от слезы, пробежавшей по тщательно припудренной щеке. Потом Жаклин втягивает немного воздуха, собираясь с силами, и выпаливает: – Должно быть, ты ужасно скучала по ней. Мне так жаль; я никогда не поступила бы так с тобой, если бы только знала…

– Я была совсем юной… – Звучит так, словно моим голосом завладел кто‑то другой. Слова отгорожены от меня стеной, глушащей все эмоции. – И не смогла бы позаботиться о ней. Тогда я и сама еще была ребенком.

Жаклин бросается ко мне и заключает в объятия. Это так неожиданно, что я застываю и деревенею, готовая сквозь землю провалиться. В нос бьет запах дорогих духов, а грубый шерстяной свитер скребет мне щеку.

– Мне так жаль…

По судорожным движениям свитера я догадываюсь, что она всхлипывает. Жаклин рыдает на моем плече, будто я способна чем‑то ей помочь. Будто ждет, что я начну утешать ее или типа того. Поплакав еще немного, утирает слезы, размазывая по лицу косметику, и отстраняется.

– Зайдешь? – Она кивает на ближайшую дверь. – Я бы хотела кое-что тебе показать.

Не дожидаясь ответа, Жаклин поворачивает дверную ручку, и дверь со скрипом отворяется. В комнате темно, но она проскальзывает внутрь и щелкает выключателем.

Комната оформлена в светло-розовых и лиловых тонах, с белой мебелью, похожей на кукольную, и со свисающей с потолка люстрой из фальшивого хрусталя. Все эти розовые сопли – как‑то чересчур для растущей девочки десяти лет.

Комната Оливии.

У меня подкашиваются ноги, а желудок сжимается в камень. Взмокшие ладони приходится вытирать о штанины.

– Войди, – тихо зовет Жаклин. – Я хочу, чтобы ты посмотрела, где она жила все эти годы. Думаю, ты имеешь право это знать.

Каждый шаг требует сверхчеловеческих усилий. На пороге я на мгновение застываю, чтобы опереться о дверной косяк.

Одного взгляда достаточно: Оливия жила как принцесса. Такой жизни я не смогла бы предложить ей и в самых смелых мечтах… Не знаю только, зачем Жаклин считает нужным подчеркнуть это. Чтобы лишний раз потыкать меня носом в мое же бессилие? У Оливии кровать с балдахином и пологом из воздушного розового тюля, огромное овальное зеркало над туалетным столиком с аккуратно расставленными шкатулками для украшений. Здесь же маленькая гардеробная, письменный стол с лощеным «яблочным» компьютером, а на стене – телевизор толщиной в бумажный лист. В широкой, обклеенной стразами рамке – три фотографии улыбчивой Оливии, сжимающей в руках призы за различные математические конкурсы.

Ни фотографий с друзьями, ни плакатов со знаменитостями, которыми девчонки так любят обклеивать свои стены. Все выглядит чертовски дорого, но, не считая уже знакомого лица на фотоснимках, я не вижу здесь ничего, что рассказало бы мне о самой Оливии. Эта комната-картинка из глянцевого журнала может принадлежать кому угодно.

– Я люблю ее, Лэйни, – признается Жаклин. Едва за нами закрылась дверь, ее голосовыми связками словно завладел кто‑то другой. Ее голос больше не тихий и нежный. Под слоем шелка скрывается сталь, и будто крошечные ржавые шестеренки трутся в задней стенке ее горла всякий раз, стоит ей заговорить. – Ты должна мне