Дело «Тысячи и одной ночи» - Джон Диксон Карр

пишешь кому-то записку, можно, конечно, случайно забыть поставить подпись. Но нельзя же ни с того ни с сего бросить писать ее на полпути, засунуть в конверт и отправить адресату. К слову, записка была сложена не таким образом, чтобы поместиться в конверт. Она была сложена квадратиком и замята со всех сторон, будто долгое время находилась под прессом.

Проще говоря, автор записки поступил так, как поступают многие незадачливые писаки, когда под боком не оказывается мусорного ведра. Первые несколько строк ему не понравились, либо же он просто передумал и бросил это дело. А затем, не зная, куда деть испорченный листок, сложил его и затолкал себе в нагрудный карман, где лежали другие бумажки, которые его и придавили. Таким образом, если Маннеринг не получал этой записки, то он написал ее? Да, ее обнаружили при нем, но я все равно не думал, что он ее автор.

Начать с того, что записку нашли в кармане его пальто, в котором было достаточно места, чтобы она могла свободно вывалиться. Никто не садится за пишущую машинку в верхней одежде, к тому же парадной, и даже если какой-то оригинал и складывает недописанные записки в карманы парадных пальто, то вряд ли он сперва тщательно заминает их по краям, таская в карманах другой одежды, потом достает, пачкает в угле и сует в пустой карман, из которого записка может легко выскочить. Теперь мне уже все представлялось так, что Маннеринг не был ни адресатом, ни автором записки. Скорее всего, он подобрал ее где-то и в спешке сунул себе в карман. На записке стоял день недели «среда», значит подобрать он ее мог в ближайшие два дня, ну либо же в любой другой день, следующий за любой другой средой, и хотя теперь мне везде мерещилась угольная пыль, Маннеринг с одинаковым успехом мог подобрать записку как в любом уголке весьма немаленького Лондона, так и неподалеку от музея.

Хотя все это было только предположением, образ жуткого злодея, который нарисовало мое воображение, начинал таять и расплываться, словно восковая фигура. В тот момент я вдруг разозлился из-за того, что не взялся за Маннеринга прежде, чем понял это, и мой энтузиазм несколько охладел. Чтобы он не успел остыть вовсе, я направился к кабинету хранителя.

Там находились четыре человека; испытывая самые разные чувства, они подняли глаза на скрип открывающейся двери. В одном углу сидел Пруэн, он скрючился над планшетом для рисования, лежавшим на его тощих коленках, и недовольно переворачивал карты, раскладывая пасьянс. Прямо позади него возвышался констебль Мартин, буднично заглядывая Пруэну через плечо с таким видом, будто вот-вот посоветует положить пиковую девятку на червовую десятку. А за дальним концом стола из красного дерева, полулежа, вцепившись обеими руками в подлокотники кресла, Мириам Уэйд гневно сверлила дверь заплаканными глазами, впрочем, ее гнев был направлен не на меня…

Тогда, значит, на Маннеринга? В этом кабинете имел место какой-то скандал или же бурный взрыв эмоций, последствия которого явно улавливались в воздухе. До меня дошли его волны в тот момент, когда Маннеринг развернулся, возмутив атмосферу; натянутый как струна, он стоял, почти отвернувшись от Мириам, сложив на груди руки, и с видом разбойника из романтической поэмы мрачно разглядывал настенный сейф в другом конце комнаты. Вновь мне бросились в глаза его темные волосы и суровое лицо с лохматыми бровями. В соответствующем окружении, более экзотичном, нежели полицейский участок, он выглядел бы поистине впечатляюще. Его рот, изогнутый в мрачной улыбке, медленно открылся.

– О, инспектор, – произнес он с дьявольской обходительностью, – мы уж было решили, что вы позабыли о нас и отправились домой.

Карта в руке Пруэна зависла в воздухе. Раздался его тонкий визгливый голос.

– Слава богу, вы вернулись, – проскрипел он. – Вы хоть человек, а не поросячий хвостик. Может, хоть у вас выйдет утихомирить этого арабского шейха. Госпожа Мириам из-за него расстраивается.

Тут госпожа Мириам воскликнула: «Пруэн!» – и тот затих словно подстреленный, слившись с креслом и бормоча себе что-то под нос. Затем она обратила на Маннеринга свое прекрасное лицо, выражающее тревожное раскаяние и раскрасневшееся от слез, которые все еще висели на ее ресницах. Везет же кому-то на этом свете.

– Грег, я на самом деле не хотела этого говорить. Я была так расстроена, и вообще, просто ужас, что нас заперли тут, – она бросила на меня испепеляющий взгляд, – я была не в себе.

– Давай забудем об этом, дорогая, – ответил ей Маннеринг. – Мы оба были расстроены. – Он погладил ее по руке. – Я разберусь с инспектором.

– Мисс Уэйд, – обратился я к ней, – ваш брат уже тут, в другой комнате, с мистером Холмсом и мистером Батлером. Если хотите увидеться с ними, они ждут. Они не знают, что вы здесь. Пруэн, вам тоже лучше уйти.

Она выпорхнула из кабинета с быстротой, которая, казалось, очень уязвила Маннеринга. Он стоял, сцепляя и расцепляя пальцы, а затем уселся подле стола. Пока Пруэн с девушкой уходили, я прошептал Хоскинсу в открывшуюся дверь:

– Уведите оттуда Коллинза. Пусть болтают, а вы слушайте.

Затем, отпустив и Мартина тоже, я вернулся к Маннерингу, достав блокнот. Маннеринг, казалось, этого и не заметил. Он сгорбился в кресле с выражением горести и отчаяния. Атмосфера в кабинете переменилась, из нее будто исчезла вся жизнь. Чуть дрожа, Маннеринг сжимал и разжимал кулаки, водя из стороны в сторону большими пальцами. Когда же он заговорил, его речь звучала так отрывисто, будто он произносил слова между ударами посреди боя.

– Что со мной не так? – спросил он.

– Не так?

– Вы прекрасно понимаете, что я имею в виду. Я человек. И мне плевать на этих свин… Никогда в жизни, если вдуматься, мне не было дела до того, что у них на уме, до тех пор, пока клапан не стал барахлить. – Он прижал руку к груди там, где находится сердце. – Теперь я и шагу не могу ступить, не думая о них. Только я попытаюсь сделать что-нибудь, даже самое пустяковое, и – раз! – ну, вы сами понимаете. И вот я уже выставляю себя распоследним ослом, ненавижу, – процедил он сквозь сжатые зубы тихим голосом, но с такой яростью, что его лицо вмиг покраснело. – Боже, на свете для меня нет ничего ненавистнее, чем роль осла…

Мне невольно начинал нравиться этот человек.

– Вы не считаете, – сказал я, – что если бы вы перестали так много думать об этом и просто выбросили из головы…

– Не думать! Не думать? Приведите человека в комнату и скажите ему не смотреть