Современный зарубежный детектив-11. Книги 1-19 - Сол Херцог

Его там не было.

Она совершила ошибку.

Она не слышала выстрела, но почувствовала его. Она резко развернулась и попыталась нырнуть в укрытие, но тело подвело. Мышцы больше не подчинялись её командам.

Она тяжело упала на землю, не сумев смягчить падение.

Мужчина выстрелил ещё раз, и пуля ударила в землю всего в нескольких сантиметрах от её головы. Осколки камня больно ударили её, и она закрыла глаза.

Не глядя, куда стреляет, она протянула руку и выстрелила. Пуля попала точно в грудь. Она выстрелила ещё раз, на этот раз попав в плечо. Третий выстрел угодил ему в живот.

«Брось пистолет», — крикнул кто-то позади нее.

Это была берлинская городская полиция.

«Пожалуйста, — кричала она. — Мне нужно в посольство».

«Брось пистолет!» — снова закричали они.

Почему они на неё кричали? Она не понимала.

В нее выстрелили три раза, и она была близка к потере сознания.

«Мне нужно в посольство», — снова крикнула она, прежде чем поняла, что говорит по-латышски, а не по-немецки.

Зрение у неё затуманилось. Она выронила пистолет.

Полицейские тут же нависли над ней, осматривая раны и пытаясь не дать ей потерять сознание. Она чувствовала, как кровь вытекает из её тела, впитываясь в землю под ней, и, глядя в небо, видела, как бетонные плиты памятника словно смыкаются вокруг неё, словно она всё глубже и глубже проваливается под землю.

Ее зрение начало ухудшаться.

Их голоса затихли.

Все стало темнее.

И она поняла, словно вспомнив что-то давно прошедшее, что умирает.

Один из полицейских надавливал ей на грудь. Другой что-то делал с её рукой. Они не знали, что её ударили в спину.

«Она не дышит», — сказал один из них.

«Мне передали сообщение», — сказала она.

«О чем она говорит?»

«Я думаю, она русская».

«Газета», — сказала она. «Записка в газете. Он положил её в карман».

Она чувствовала, как жизнь покидает её тело. Всё меркло. Она закрыла глаза.

А потом — бац!

И снова бац.

Звук новых выстрелов.

24

Кристоф Прохнов был сыном Берлина. Не того Берлина, каким был времён его отца. Не того завоёванного, покорённого города, разделённого союзниками и жестоко подавленного Советами.

К моменту рождения Прохнова этот город уже исчез.

Отправлены на свалку истории, как выразился Рональд Рейган.

Это был мир, который, если не считать следов, которые он оставил на ландшафте, глубоких морщин на лицах стариков и промышленных отходов полувекового труда, мог бы вообще никогда не существовать.

Дети поколения Прохнова росли, смотря на Супермена, попивая кока-колу, слушая Брюса Спрингстина и Майкла Джексона.

Они жили в сумеречном мире.

Последствие.

Война была проиграна.

И еще.

И еще.

Столетие позора, унижений, потерь.

Он был как ребенок в бункере после Холокоста.

Каждая картинка в каждой прочитанной им книге, каждая услышанная им история, каждый герой, каждый артефакт – всё это происходило из мира, который был утрачен. Мира, который был уничтожен.

Политический климат, возможно, не на всех повлиял так, как на него. Для Прохнова он стал определяющим фактором во всех аспектах его личности.

Его отец придерживался жёсткой линии, поддерживал ГДР, Варшавский договор и Москву. Он работал на Штази.

The Staatssicherheitsdienst.

Служба государственной безопасности.

Он яростно боролся с силами реформ и демократизации. Там, где другие видели борцов за свободу, он видел террористов, грозящих уничтожить весь мир.

Когда пала Стена, он пошутил, что если новое правительство Германии попытается повторить Нюрнбергский процесс, то он будет первым, кого повесят.

Прохнов не понял шутку, но рассмеялся. А потом он прочитал о судебных процессах. Суд союзников над нацистскими лидерами.

Судьями были британцы, французы, американцы и россияне.

Обвиняемые были немцами.

Среди них были некоторые из самых злых людей, известных истории.

Ганс Франк, генерал-губернатор оккупированной Польши.

Повешен.

Герман Геринг, рейхсмаршал и первый глава гестапо.

Самоубийство в камере.

Альфред Йодль, генерал-полковник Вермахта.

Повешен.

Вильгельм Фрик, рейхспротектор Богемии и Моравии.

Повешен.

Эрнст Кальтенбруннер, командир айнзацгруппы.

Повешен.

Вильгельм Кейтель, начальник ОКВ.

Повешен.

Иоахим фон Риббентроп, министр иностранных дел.

Повешен.

И так далее, и так далее, и так далее.

С возрастом у старика развилась болезнь Альцгеймера. Именно тогда он начал открыто говорить о своих поступках. О зверствах, которые он совершил.

Он говорил о выявлении учащихся школ и университетов, которые однажды станут угрозой режиму. Они ещё не представляли угрозы, были подростками, писавшими эссе и шутившими, но команда отца Прохнова разработала методы, которые блокировали их ещё до того, как они успевали пустить метастазы.

Они назвали это предиктивной коррекцией.

Они фальсифицировали их медицинские карты, насильно помещали их в приюты, а затем подвергали их экспериментальным формам психиатрической корректирующей терапии.

Они управляли тюрьмой Хоэншёнхаузен, которая официально никогда не существовала. Территория, которую она занимала в Восточном Берлине, была зачёркнута на всех картах вплоть до 1990-х годов. В период расцвета в ней содержалось более четырёх тысяч заключённых.

Даже правительство не знало всей глубины их страданий.

Однако отец Прохнова знал это и, находясь в запутанном состоянии последних лет, все более свободно делился спутанными подробностями тех лет.

Под его руководством там погибли тысячи людей.

Их содержали в подземных камерах без окон, которые заключенные были вынуждены строить сами с помощью лопат, цемента и шлакоблоков.

«Нацистский режим никогда не прекращал своего существования, — шептал он. — Тьма, вырвавшаяся на свободу, уже не загонит обратно в бутылку. Мы продолжили то, что они начали. Конечно, политические лозунги изменились. У нас был новый флаг. У нас была новая идеология. Но методы, вплоть до мельчайших деталей, были взяты прямо из нацистской методички. Что делали приспешники Гитлера, то делали и мы».

Прохнов не был уверен, что делать с этой информацией.

«То, что сделали они, — сказал ему отец, — сделал и я. Если их повесят, меня тоже повесят».

Прохнов внимал каждому слову отца, и по мере того, как тот старел и дряхлел, Прохнов проводил с ним всё больше времени. К двадцати годам он знал о пыточных камерах и методах Штази больше, чем кто-либо другой.

И в какой-то момент он понял, что хвастовство отца, его шутки — это не бравада. Отец не хвастался.

Он исповедовался.

Он знал, что совершил зло, и готовился, по-своему, ко встрече со своим Создателем.

Прохнов наблюдал за всем этим. Его отец превратился из человека, который приковывал к себе взгляды, едва войдя в комнату, в болтливого, невоздержанного дурака.

А