Опасная встреча - Эрнст Юнгер

успел разрезать их пополам. Раскрытые нараспашку розовые ребристые раковины гребешков демонстрировали белую мякоть. На земле у стола стояли плоские корзины с первыми устрицами, укутанными во влажный морской мох. Улов будто высыпался из рога изобилия. Картина свидетельствовала о том, что кухня наилучшим образом подготовилась к приему воскресных посетителей. В стеклянную дверь уже заходили первые.

Мимо, скользнув взглядом по Герхарду, прошел немолодой господин. Сделав несколько шагов, он, кажется, сообразил и, вернувшись, вежливо приподнял шляпу:

– Глядите-ка, господин цум Буше… Что привело вас нынче в мой квартал?

Герхард вспомнил темные глаза под дугой узких бровей, рассматривавшие его с холодным любопытством. Бдительные глаза были вставлены в бледное, болезненное лицо. Их обладателю, пожалуй, перевалило за шестьдесят; звали его Дюкасс. Хоть и отпрыск старинного рода, он обитал на обочине общества – играл, бывал на скачках, на завтраках. Чаще всего его видели в компании регулярно наведывающихся в город богатых иностранцев; он слыл знатоком изысканных удовольствий. В таковом качестве, как друг власть имущих, роскошествующих перед потопом, он больше пришелся бы под стать прошлому столетию. А теперь, в пору утраченных иллюзий, когда огрубели и наслаждения, ему достались только их внуки. Видимо, это поддерживало легкое отвращение, а заодно и нотку страдания, ведь повар всегда должен знать больше, чем его гости.

В жизни господина Дюкасса произошел слом, с которым безвозвратно улетучился антураж богатства, а то, что пришло на смену, для поддержания реноме никак не годилось. Вельможные ценители принимали Дюкасса, отдавая дань скорее моде, нежели его репутации. Леона Дюкасса можно было встретить в посольстве, но никогда в комнатах, где гостеприимно распоряжалась тетушка Герхарда. Вполне возможно, данное обстоятельство сыграло свою роль в развитии описываемых здесь событий. В этом отношении господин Дюкасс остался весьма чувствителен. Сейчас он, казалось, пришел прямо-таки в восторг от случайной встречи и, как бы желая дружески удержать Герхарда, прикоснулся к его локтю:

– Разумно с вашей стороны остаться в городе. Тут не обязательно скучать по воскресеньям. Это предрассудок. – Затем, указав набалдашником трости на витрину: – Натюрморт, не правда ли? Заведение хорошее, винные погреба знамениты. – И он сузил оценку: – По меньшей мере, в отношении бургундского. Вижу, вы в раздумьях, будто собрались позавтракать. Вам непременно надо побывать у Вуазена. Там вы найдете лучшее, что только может предложить море. Вы доставите мне удовольствие, позволив вас туда пригласить… – Дюкасс немного помедлил. – Если только не предпочитаете побыть в одиночестве.

Герхард в самом деле намеревался провести воскресенье один, подальше от центра города, где постоянно встречались знакомые. Однако приглашение затронуло отличавшую его детскость. Люди годами постарше всегда оставались для него взрослыми; их мир отстоял далеко от его собственного. Их движения, мысли, поступки были непостижимы и исполнены тайн. Взрослые заменили неопределенность уверенностью. Герхард всегда испытывал прилив счастья, когда кто-либо из них к нему обращался. А потому поспешил принять приглашение, тут же извинившись:

– …Хотя боюсь, мое общество покажется вам скучным.

– Прошу вас, не беспокойтесь, – успокоил его Дюкасс, махнув медленно проезжавшему мимо кучеру.

Экипаж знавал лучшие времена, рессоры не пружинили. Отслужившая свое соловая лошадь, похоже, заставшая еще Вторую империю, шагом тащила коляску в гору. Солнце палило, отчего Дюкасс сильно морщился и моргал. Лицо его было больным, опустошенным; в глазах, однако, еще проблескивала несломленная воля, придававшая некоторую властность, сообщавшая некий магнетизм.

Мечтатель Герхард не слышал анекдотов, следующих за Леоном Дюкассом по пятам. А потому не мог знать, что такая поза – поза денди, в своем высокомерии не обращающего внимания, что везет его жалкая повозка, – для него типична. Она намекала на судьбу, которую ему приходилось нести на своих плечах, преодолевать подобно Браммелу в Кале[2]. Острословие мировой метрополии опробовало на ней свои зубы, чтобы потом, когда она стала стилем, примириться с нею. Это требовало выдержки.

После знаменитого «Возвращения Лоншана[3]» минул целый десяток лет. Так называлась карикатура, повеселившая город в день краха Дюкасса. На ней был изображен Леон, царственно восседавший в фиакре с открытым верхом посреди сутолоки возвращавшихся со скачек дорогих лошадей и экипажей. Небрежно оперев подбородок на трость, с белой хризантемой в петлице, он с прежней непринужденностью выставлял себя на обозрение. В несчастье обнажаются источники доходов, вот и тогда выяснилось, что значимость Дюкасса зиждилась не на крупном состоянии, не на миллионах, растраченных им на дома, праздники и произведения искусства. Деньги притекли к нему в результате сказочной женитьбы и миражем испарились вместе с женой. Остался лишь безупречный вкус – последний цвет старинного рода, знание изысканных вещей этого мира. А поскольку сила вкуса в суждении, он в общем-то не нуждается в средствах. Одна улыбка может сокрушить или подкрепить притязания. И в данном отношении Дюкасс вызывал как восторг, так и ужас.

4

Если катастрофа и оставила у Дюкасса незаживающую рану, скорее то была ненависть ко всей Женственности, возможно всегда в нем дремавшая, а теперь проявившаяся. Уже давно любовь к женщинам значила для него немного, однако существуют формы вкуса, словно бы подражающие ей, более того, с виду превосходящие ее, как иные искусственные цветы превосходят живые. В этом Дюкасс понимал – он умел поместить жемчужину в подобающую ей оправу. Однако в минуту прикосновения к совершенству на него нападали скука и ирония. Что его и сокрушило.

Ограничение возможностей, пожалуй, укрепило и усилило сущностные наклонности. Ведь господство над красивыми вещами заключается не в обладании. Напротив, Дюкасс был необходим обладателям, вселяя в них уверенность в обладании. Он подтверждал подлинность. В сомнении по праву видят признак упадка и преддверие гибели. Пока оно касается высших ценностей, еще можно вести сносную жизнь, даже более богатую на чувственные наслаждения, но затем сомнения переходят и на видимые предметы, радующие простые чувства. Они подобны плесени, распространяющейся с потолка на обои и уничтожающей рисунок. С недоверием возрастают отвращение и степень искажения. В конце концов сомнения начинает вызывать самое обычное – стакан воды, еда на столе, ложка, подносящая ее ко рту.

В такие времена люди наподобие Дюкасса становятся подлинно спасителями власть имущих и богатых. Они прогоняют скуку и восстанавливают чистую совесть. Когда нас покидает сила контролировать владение, последнее вселяет страх. Горы яств на столе одним своим видом гнетут пресыщенного. Он неизбежно принимается все презирать, становится скупцом или мотом – если только не пробудить в нем новые иллюзии. Такую-то задачу и ставил перед собой Дюкасс. Коли деньги и влияние подобны инструментам, он умел научить игре на них и показать возможные мелодии. По сути, оставался дарителем, раздавая из наследства.

Этим