Кабул – Нью-Йорк - Виталий Леонидович Волков

— А где твои лошади, добрый человек?

— Так в Оше остались.

— Коневод?

— Нет, дедушка, я пастух. Тот же пастырь, только для простых тварей, для быстрых. Я под самый вскат солнца табун выведу, и душа на их спинах скачет. Верно вы сказали, что сам в клетку…

Тут уж Моисей покачал головой. Люди делятся на два типа: на тех, кто ведет род от пастухов, и тех, чьи предки распахивали землю ради ее, роженицы, плодов. Свобода пастуха не равна свободе кочевника, как нога мужчины не равна ступне женщины. Оглядев большого немца-киргиза, его тело, начавшее рыхлеть, Моисей подумал, что теперь этим телом в ночи быстро овладеют гномы, изъедят его, как изъедают термиты сладкое дерево. Подумал и о себе: его старое, лишенное спелой крови тело сохранно от гномов. Эта мысль порадовала его и даже развлекла. Дни в Унне он проводил за перемешиванием тяжелой глины, из которой никак не удавалось приступить к лепке чего-то стоящего. Глина представляла собой не мысли, а прамысли о природе любви и природе веры. Красная глина. Адам. Моисея тяготил вопрос, повелел ли Аллах любить в чистой вере, или верить лишь в чистой любви? Женщина с именем, коротким, как крик ночной птицы, сказала, сидя в его кубе и глядя в оттенки сери, что их Бог не требовал стерильной любви. Так и сказала «стерильной», и он пожалел ее, не изведавшую еще никакой любви. Пожалел и вспомнил бинты, сохранявшие стерильность лишь до того, как их обагряла жидкость жизни, свищущая из конусов пулевых ран. Белые как соль бинты из Германии, Италии, Франции санитары разрывали черными пальцами и без антисептиков стягивали ими рану на бедре, а он смотрел, не вкушая боли, на смешение начал, и уничтожение белой соли расплывающимся тяжелым цветом доставляло ему истинную боль.

Прошли зимы и лета, многие зимы и лета, несколько жизней уже прошли, а замысел любви не стал ясен настолько, чтобы можно было отделить от него и исполнить свою малую часть его и уйти. Но — уже пора, пора ясности!

Вот перед ним — нахлынувшая из раны в небе Германия. Люди должны жить в чистоте, но чистота вынуждает к хирургической жестокости. Грязь тоже порождает жестокость, но иного, животного свойства. Есть и третье — это третье цветет серостью здесь. Чистота земная, обманная, опасная. Чистота подобия. Приспособленная к жилищам гномов. Об этой чистоте и сказала немецкая девушка, проявляющая о нем нужную ей заботу: на чистом жизнь не родится.

Моисею Пустыннику давно не хотелось задавать вопросов. На войне все реже и реже встречались мудрецы, способные на них отвечать. Даже Одноглазый Джудда, старый верблюд жизни, более не казался Пустыннику человеком, у которого можно было бы узнать о связи веры и любви — тот единственный вопрос, который не открывался ему в ясной конечной форме.

А тут — даже пастуха захотелось зацепить кончиком вопроса, даже не знающую любви женщину с крупными ладонями и ступнями.

После двух недель Унны Пустынник отправился жить. Здесь это называлось «на постоянке». От слова пахло лошадью, вставшей в стойло. Глаза евреев, встреченных Пустынником в общежитии, в городской управе, на курсах местного языка, походили на грустные яблоки того же умного зависимого животного. В городе Фрехен любили таких евреев. Так говорили еще в Унне. Их селили в хорошие общежития, проявляли заботу и закрывали глаза на их капризы. У Моисея не наблюдалось капризов, и за это ему принесли в комнату новый письменный стол с ящичками и чемодан постельного белья. Главный в городе для «постоянников» немец, большой дядька с влажными губами, остался доволен собой. Он вспотел, самолично втаскивая чемодан в комнату, и вытирал синим платком лоб и шею. Он не знал, что Пустынник привык ночевать, постелив на полу шерстистое одеяло. Разговорник немецкого языка он клал под голову. Книга еще пахла типографией, но этот запах не мешал старику.

— У вас такие условия, — с завистью говорили ему те, которые уже обжили пятачок земли, притаившийся на склоне холма у подножия большого города Кельна, — когда мы вселялись, центрального отопления еще не было.

— Зато Kleidungsgeld[19] больше давали, — включались в спор другие. Моисей хотел бы топить углем и скучал по серому окну Унны. Но во Фрехене афганец узнал, что было время, когда в Германии извели всех евреев. Это удивило его, но и объяснило, отчего влажными были губы у немца, главного в городе для «постоянников».

Осмотревшись во Фрехене, Моисей Пустынник направился в Кёльн, в большую синагогу. Раввин Вайзманн, «мудрый человек», раз в неделю приезжал из Аахена и принимал новых «постоянщиков» в общину. Раввин Вайзманн слыл стариком взыскательным и даже придирчивым в вопросах Галахи, а Аахен считал местом для евреев более правильным, чем безбожный Кёльн.

Люди, сидевшие в приёмной, волновались. Шептались, что раввин Вайзманн спрашивает по Талмуду и может проверить обрезание. Юноши были бледнее свежеоштукатуренной стены.

— Где вы находите кошер? — с ходу спросил Пустынника рабби Вайзманн, ощупав Моисея неспешным взглядом.

— Бог придумал кошер раньше, чем человека, — ответил негромко Моисей. Толмач задержался с переводом и с опасением взглянул на раввина.

— В вашей стране знают имя Всесильного? — строго произнёс раввин, и толмач снова вздрогнул.

— Мера силы равна мере свободы. Кто из нас, тварей земных, знает меру свободы и закон свободы?

— Израиль и есть закон, — Вайзманн огляделся вокруг, ища опоры. Крупной полной ладонью он оперся о стол. В душе его поднялось беспокойство, а уже готовые поучительные слова рассеялись, как дым при резком порыве ветра. Но слово «Исраэл» вернуло ему уверенность. Этого опасного старика надо спросить про обрезание, надо поставить его на место.

— Кто делал вам обрезание, Моисей Шток? В каком возрасте?

Пустынник усмехнулся. Он подошёл ближе к раввину, по ходу приспустив бечёвку, служившую ему вместо ремня, и свободные штаны соскользнули с его бёдер.

— Лишь тот, кто прошёл все дороги мира, знает цену земли своей, уважаемый Вэйзманн. Я не прошёл ещё всех дорог мира, мне ещё рано на землю мою.

Рабби Вайзманну стало горячо в щеках, и ладони его покрылись экземой. Он отвёл взгляд от старика и углубился в его бумаги. Голова переводчика на страусиной шее встрепенулась. Он тоже старался рассмотреть через стол разноцветные листы. Наконец, раввин Вайзманн спросил мрачно:

— Какие молитвы вы знаете?

— Знающий не молится, молящийся не знает. Мозг знает много