Кабул – Нью-Йорк - Виталий Леонидович Волков

святых слов, сердце верит нескольким, живот понимает одно. Молитва Субботы, Заговор Святого дня и Чистого мира, понятен моему животу, уважаемый Вэйзманн. Вы верите в спасение этого мира? — Пустынник склонился над столом. Раввин из Аахена вынужден был оторваться от бумаг — лицо человека, внушившего почтенному ашкеназиту необъяснимый страх, не вмещающийся в ящичек обычного, оказалось столь близко, что он уловил особый запах старости. Его учитель, раввин Шульман из Антверпена, в те годы, когда рабби Вайзманн был ещё совсем молод, сказал, что Бог Израиля дал своему народу ключ, открывающий дверцу, которая отделяет сферу единого от ящичка частного. Но, предупредил рабби Шульман, пользоваться этим ключом — и есть наука веры. И с тех пор остался в вере Вайзманна страх не соответствовать этой науке. Страх годами прятался глубоко, но вдруг полез наружу. Рабби заставил себя посмотреть Пустыннику в глаза. «Каббалист», — понял он причину своей тоски. Моисей тоже понял, что рабби Вайзманн, поистине проницательный человек, не примет его в общину, и это осложнит выполнение и без того сложной заповеди его Субботы. И он спросил:

— Вы задаёте мне, старику, вопрос, уважаемый Вэйзманн. Ответьте и вы мне. На этот вопрос не найду ответа. Говорят, было время, когда вывелся на этой земле народ Книги. Если это правда, то почему так было угодно Богу его? И почему послал он семена его обратно на эту землю?

Когда Моисей Пустынник покинул раввина Вайзманна, люди, томившиеся в приёмной, проводили его взглядами, полными зависти. А затем вслед потянулись слухи о старике с Кавказа, который поставил на место аахенского раввина, и теперь в Кёльн пришлют нового, для усиления. Кто-то даже утверждал, что новым раввином и станет старик, ответивший на все хитрые вопросы аахенского Вайзманна и сам задавший вопрос, повергший в смущение мудреца. Шептались, что старик оказался тайным проверяющим раввината. Действительно, в Кёльн прислали второго раввина, но то был молодой англичанин из Швейцарии. Он не заменил Вайзманна, а прибыл в сложный город в качестве подкрепления. Он привёз с собой жену и пятерых мальчиков — будущих раввинов, а также целый багаж книг, призванных помочь ему разобраться во всевозможных ересях, и, пользуясь указаниями мудрецов, одолеть и победить их. Но Моисея Пустынника, нового члена кёльнской еврейской общины, эти слухи не достигли. Раз в неделю, когда в синагоге устраивались обеды для пожилых, он ездил в Кёльн, на Роонштрассе и разговаривал там с людьми, дважды в неделю он посещал курсы немецкого языка в Народной школе вместе с многодетными женщинами из Африки, упрямо говорившими только по-английски. Однажды, поразив местных чиновников до неких ими самими неведомых глубин, он явился на биржу труда и заявил о намерении работать. В качестве желаемой деятельности он вписал в анкету уход за спортивным инвентарём и спортивными полями. В то время из Москвы прибыли Черный Саат[20] и другие боевики из группы, подготовленной Одноглазым Джуддой, и Моисей Пустынник со всей своей невозмутимой и ровной энергией принялся за их обустройство. В этом деятельном состоянии его и застала Ута, навестившая его в середине сентября.

Вася на ковре у Вострикова

13–14 сентября 2001-го. Москва

Новоиспеченного полковника ФСБ Васю Кошкина[21] давно не вызывали на ковер к начальству. Как повысили в звании, как обмыли приказ, так и не вызывали. И Васю Кошкина с обретением третьей звездочки стали тяготить погоны. Он поймал себя на том, что завидует бывшему боевому товарищу Рафу Шарифулину, давно уже состоящему на службе не у Родины, а у самого себя.

Вася хорошо помнил давний разговор с Рафом — это было в Кабуле, незадолго до свержения Амина. Говорили о долге, о том, кто кому и для чего служит. Не со всяким поговоришь о таком, а с Рафом можно было. Шариф тогда своим буддистским инструментом добрался до Васиных самых внутренних органов. «Когда-нибудь ты начнешь задаваться вопросами, на которые сейчас воспрещаешь себе искать ответы, — сказал тогда Раф Шарифулин, поглядывая на боевого товарища так, будто был старше на добрый десяток лет. — Тогда тебе осточертеет служба и начет тебя точить, как растущая опухоль, необъятная наша Родина, ради которой все… Сейчас готовься, а то потом побежишь от себя, как француз по Смоленской выжженной дороге». Вася запомнил, слова Шарифа царапнули его душу. С другой стороны, Кошкин ощущал на себе странное влияние Балашова. Писательские рассуждения о внутренней родине, о том, что Родина — это субстанция, связанная более с памятью, с определенным временем жизни и с отсутствием готовности оторваться от самого себя — понятны они Васе не были, но помимо раздражения вызывали в нем чувство недопрожитости, но не в будущем, а в прошлом. Как не прогоревшее полено, которое вынули из костра и затушили, банально залив водой.

Кошкина занозило, что война, прожитая им и осевшая на душе тяжеленным камнем, для Балашова служит пластическим материалом, из которого он лепит фигурки для своего смешного театра. В этом театре ему, Васе Кошкину, отведена скромная немногословная роль. А Васе захотелось самому определить свою роль. Почему это Андреич сам может приютить в своей истории пигмея писателя, а он — нет? Вот тут-то, как ему стало казаться, мешала служба. «Частному» Рафу проще «скрыться» от Балашова, улизнуть от него… Но большой начальник, генерал Востриков вернул Васю к действительности.

— Василий Брониславович, — генерал заметно отделил отчество от имени, — не залежался ли на лаврах? Полковник — это полковник, товарищ Кошкин. Полковник — еще не генерал. Понимаешь? Помнишь наш последний разговор, полковник? Я говорил, что не надо поперек батьки в пекло!

Кошкин устремил глаза в потолок. Чего хочет от него случайный этот человек, оказавшийся на ответственном месте? Хотя, как с Горбачева пошло, все они теперь такие, эти новые генералы…

— Ты, Кошкин, разбудил зверя… — продолжил сановник Востриков, — теперь там, на самом верху, у меня выясняли…

Кошкина раздражала и манера недоговаривать предложения, и перст, указующий в небо. На самом верху… Тоже мне, да кто тебя туда пустит!

— Товарищ генерал, если вы о заложниках, то ведь освободили, как того требовала поставленная руководством задача. Наше дело маленькое. Но важное.

— Ладно, Кошкин. Дурку тут не валяй. Умельцы вы тут дурку валять. У тебя татар в роду нет? Вот так-то. А то хитрый, как татарин. Ты мне о заложниках, а я тебе об этом, как его. Афганец этот. Шах Масуд.

«Деревня, — выругался про себя Вася, — жаль, что когда генеральские звезды „кабинетным“ дают, то теоретический экзамен не принимают. Типа канминимума».

— Вы