Гать - Александр Николаевич Афанасьев

— Будем выходить старой канавой. Она около лаборатории начинается — я все осмотрел…

— Понял, выходи первым, а я через полчаса.

Сонин открыл глаза — над ним склонилось бородатое лицо.

— Вы очнулись? Кто вы? Откуда?

Лицо спрашивающего человека было спокойно и приятно. Крутые брови с изломом, черты лица детские, взгляд синих глаз твердый и вопросительный.

События минувшего дня промелькнули перед глазами Сонина. Сначала то, как они выходили… Лесника почему-то не было. Они ждали его минут десять, потом Сонин, чувствуя какую-то непонятную тревогу, достал пистолет и внимательно его осмотрел — бойка не было: спилен.

— Ребята, — тихо прошептал он, — нас предали, надо немедленно уходить…

У них хватило ума не пойти старой канавой, но и уйти не удалось. Через полчаса пущенные по следу собаки вывели гестаповцев прямо на обессилевших беглецов. Потом их били… Потом «хлыст», помахивая пистолетом, вывел их за ограду. По бокам шли автоматчики. Сонин смутно помнил разбитую, медленно идущую навстречу заплетавшимся ногам лесную дорогу… Потом он помнил огромное отверстие дула автомата и брызжущий блеклый огонек из него… Потом кусты, наваленные на тело и больно коловшие лицо… Смутно помнилось, как он перевалился через борт откуда-то взявшейся телеги и, шатаясь на дрожавших ногах, побрел прочь, стараясь ступать по краю канавы, чтобы ноги были в воде…

«Собаки не возьмут, — билось у него в голове, — собаки не возьмут… Уйду!»

— Кто вы, откуда, как вас зовут? — ровно и, как показалось Сонину, по-доброму, спрашивал бородач.

— Я из гестаповской школы… бежал, — прошептал Сонин и, чувствуя, что может потерять сознание, лихорадочно зачастил: — Пусть записывают… скорее… я продиктую.

И почти в беспамятстве, жутким усилием воли заставляя себя произносить слова, он начал:

— Лоб крутой, нос короткий, на кончике слегка раздвоенный, лицо круглое, губы узкие, волосы темные, звание лейтенант, Кирпичников Митрофан Васильевич, кличка Верный, рост средний…

Лоб узкий, покатый, нос прямой…

Слова вылетали хрипло, надсадно, но отчетливо и медленно, словно память отдавала их нехотя, оставляя их за собой надолго, на всю жизнь.

— Андрей, — Реваз положил на стол лист бумаги, — Росляков сообщает, что учитель выехал поездом Москва — Батуми. Билет взял до Махинджаури… Где будем брать?

— А что ваше руководство советует?

— Шеф сказал, что лучше не придумаешь — там и возьмем.

Лозового Андрей увидел сразу, как только тот вышел из вагона.

Кудряшов сидел за рулем красных «Жигулей» и делал вид, что внимательно читает газету. Машина стояла посреди площади, напротив Дома быта, и подозрений вызвать не могла: день был в разгаре, и машин вокруг стояло много. Андрей подал знак, и тут же к Лозовому подошел Реваз, одетый в потертые джинсы и такую же куртку. На голове «фирменная» кепка.

— Здравствуй, отец, куда ехать, дорогой?

Лозовой быстро и цепко оглядел парня.

— Что ты смотришь на меня, как будто это я приехал отдыхать, а ты меня везти хочешь? Какой санаторий, отец?

— Да я, собственно…

— Комнату надо? Молодец. Настоящий джигит отдыхает один и диким образом! Где надо комнату? Кобулети, Махинджаури, Батуми? Да ты не смотри на меня так, видишь, мой автобус стоит, — Реваз показал на небольшой автобус, стоящий около платформы, — видишь, написано — «Курортторг». Курортом торгую, — засмеялся Реваз. — Так куда, отец?

— Мне бы в Батуми лучше…

— Вах, отец, считай, попал прямо в цель: комната на одного, с видом на море, веранда… два рубля за ночь? Пойдет?

Лозовому, видимо, понравился лихой кавказец, и он, улыбнувшись, сказал:

— Пойдет.

— Молодец, отец, садись в автобус… рубль с тебя.

— Почему так дорого? Я могу и троллейбусом…

— Кавказскую поговорку знаешь — в хорошей компании плохая дорога пухом покажется. Видишь, там четыре человека сидят, только тебя одного до пятерки не хватает, а ты меня расстраиваешь. Прямо на место доставлю, даже магарыч не возьму… Поехали, дорогой!

Лозовой медленно вошел в автобус и сел на среднее сиденье.

Кудряшов знал, что будет дальше. Он вздохнул, и «Жигули» медленно тронулись за небольшим автобусом с надписью «Курортторг».

— Ваше имя, отчество, фамилия?

Вмиг постаревший Лозовой молча поднял серое лицо на Андрея.

— Я повторяю, гражданин арестованный… Имя, отчество, фамилия?

— Лозовой…

— Я спрашиваю вашу настоящую фамилию…

Хотя Дормидонт Васильевич знал о предстоящей высылке и конфискации имущества, приход сельсоветовцев его обескуражил. Обычно степенный и рассудительный, с зычным голосом, с чуть презрительным взглядом и уверенными движениями хозяина в своем доме, сейчас он смешался на минуту и даже растерянно оглянулся на дом, словно ждал чьего-то совета. Председатель сельсовета, его бывший батрак Степан Холостов, невысокий небритый мужичок в порыжевшей солдатской шинели нараспашку, с умным и твердым взглядом, по-хозяйски постучал кнутом по коновязи и, не глядя на Дормидонта, произнес:

— Собирайся, Дормидонт Васильевич, лошадь ждет…

Дормидонт от этих слов моментально пришел в себя, прикрикнул на пустившую было слезу жену и стал молча выносить давным-давно приготовленные узлы, с достоинством опуская их в телегу. Потом посмотрел на старый свой дом, медленно, с чувством тревожного недоумения окинул взглядом пустые амбары и сараи, словно никак не мог смириться с мыслью, что больше никогда ни он, ни жена не увидят эти сероватые, теплые на вид стены.

Они сели с женой в телегу, возница небрежно оглянулся и, сплюнув сквозь зубы, поддернул вожжами. Тронулись.

— Счастливо оставаться, люди добрые, — с хрипом выдавил из себя Дормидонт Васильевич, с трудом сдерживая лютую ненависть, вдруг пробившуюся сквозь невозмутимость последних недель, — век не забуду вашей доброты!

— Катись, катись… — Холостов с усмешкой посмотрел в бледное лицо Дормидонта. — Мы тоже век тебя не забудем. Да и детям расскажем!

Дормидонт устало привалился к большому узлу с самоваром и надолго затих, рассуждая сам с собой о своей жизни. Прошел час. Дорога тянулась по лесу, и вид зелени его немного успокоил. Он подставлял лицо легкому ветерку, а сам думал о Петрухе, единственном сыне, который был теперь неизвестно где…

Года три назад Дормидонт, дождавшись Петруху под утро с гулянки, привел в овин и, крепко прикрыв ворота, сурово на него посмотрел.

— Хорош, нечего сказать. Весь искобелился, смотреть тошно. Одни девки на уме…

— Дык, папаня, — пьяно икнул Петруха.

— Папаня… О деле когда думать начнешь? Мне, што ль, жить-то надо?.. Я свое пожил, все на веку повидал… Что делать думаешь? Раскулачат нас скоро…

— Дык, папаня… Перестреляю паскуд! — Петруха поднял кулаки на уровень перекошенного от злобы лица. — Передушу гнид коммуновских!

— Передушу, перестреляю… — Отец с издевкой посмотрел на него. — Щенок ты, — вздохнул Дормидонт. — Ладно, слушай меня и