Современный российский детектив-2. Компиляция. Книги 1-23 - Андрей Владимирович Поповский

Девочка криво подмигнула отцу:

– За кого ты меня принимаешь?

Они шли за монахом; невольно взгляды приковывало не менее монументальное, нежели надвратная колокольня, строение монастырского храма – тоже белое, будто сахарное. Покатый свод венчало несколько барабанов с крохотными черными главками, делавшими храм похожим на ощетинившегося большого ежа. Под барабанами – кокошники, все как один исписаны свежими фресками. Все тело храма будто изрезано и изрыто закомарами, а в них тоже роспись. Издали церковь казалась обсыпанной звездами, и только приблизившись, можно понять, что звезды – это лики святых.

И такое количество их было в углублениях закомар и кокошников, что Грених усомнился, жительствовало ли на земле русской столько святых душ.

– Это все владыка, преосвященный Михаил расписывает… – Келейник заметил удивленные взгляды профессора и его маленького спутника. – После погрома ему все сии святые, каждый, в видениях явились и дали благословение свой лик изобразить на стене храма в память о погибших в годы богоборческой власти. Каждый, кто снился, брал за руку владыку, вел к стене и говорил, где угодно изобразить его. Каждому свое место нашлось. А сколько мироточивых икон из-под кисти преосвященного Михаила выходит нынче. Святые плачут по наступившим горьким временам. Каждая икона о чем-то сообщает. И только ему и ведомо о чем.

За храмом стояли одноэтажные простенькие постройки, выбеленные – по толщине побелки видно было, что раньше стены ежегодно обновлялись, но ныне ремонтных работ давно не производилось. В углу двора скромно ютилась деревянная звонница из сруба – тоже, как оказалось, творение рук викарного архиерея.

В келье преосвященного Михаила было светло от множества всюду расставленных свечей и совершенно не чувствовалось тесноты. А келья оказалась очень маленькая, здесь он жил, когда сам был келейником, с тех пор тут и остался, несмотря на высокий сан, – успел поведать насельник. Кроватью ему служила узкая лавка без матраса и подушки. Все кругом было густо уставлено всяческими банками, бутылями, склянками, ведрами, всюду лежали кисти, использованные палитры, валики, в углу ворох аптекарских пакетиков. К серым, невзрачным стенам прислонены подрамники и три иконы – одна большая с изображением в полный рост святого в белом хитоне и коричневой далматике, со свитком в руках. Другие – чуть меньше, они блестели только что нанесенным лаком. Видно, по возвращении из типографии святой отец поспешил вернуться к прерванной работе.

Грених невольно зажмурился и поморщился, войдя в узкую дверь, – такой тяжелый воздух был внутри. Пахло олифой, льняным маслом, яичным белком, едкими кислотами, аммиаком… С подозрением Грених оглядел расставленные склянки, и невольно подумалось, а не отсюда ли кислота, сотворившая ожоги на теле Аси и лице Зимина?

– Лучше побудь на свежем воздухе, – успел шепнуть Майке Константин Федорович и невольно потянулся в карман за платком. Преосвященный Михаил не сразу заметил гостей. Закатав рукава и заткнув подол подрясника, стоял голыми коленями на каменном полу и возил ладонями по поверхности, распределяя масляный лак по будущей иконе.

Он мог бы долго так стоять, Грених все не решался его отрывать, но тут архиерей поднялся, отошел в сторону и открыл взору профессора свое творение. Тот аж дар речи потерял, узнав в лике святого лицо Кошелева. Обомлел, сраженный, и не расслышал приветственных речей преосвященного.

Карл Эдуардович в хитоне, белобровый и едва не прозрачный, чуть согнувшийся, будто под бременем невзгод, протягивал Грениху с иконы свиток с надписью: «Покайтеся, приближибося Царствие Небесное». И до того его изображение было живым, ярким, что при длительном взгляде начинало казаться, что Кошелев становится со своим свитком все ближе и ближе, и вот-вот коснется тонкий пергамент руки профессора.

– …А на третий день она, представляете, мироточить принялась, – оглушенный потрясением Грених не сразу услышал обращенных к себе слов. – Вы не слушаете, профессор? Понимаю ваше удивление. Сам поражен… Так вот как дело было…

Архиерей все это время говорил – отдаленно Константин Федорович слышал его голос. Рассказывал он, по-прежнему улыбаясь, лицо его больше не было затянуто тучами невзгод, а вновь обрело прежнюю одухотворенность и свет. Не то воздетые брови причиной стали его особенному, возвышенному и тем притягательному лицу, не то отброшенные со лба, мокрые от пота волосы. И лоб был чист, без единой морщинки, как у юноши. И седые пряди будто вновь чернели, как раньше, вороновым крылом, или свет в келье создавал подобную иллюзию.

– Дело было так. Как объявили о смерти Карлика нашего, в ту же ночь ко мне явился Предтеча и Креститель Господень Иоанн, вот таким и явился, как на той иконе, где его погребение изображается. Он в одеждах из верблюжьего ворса, подпоясанный кожаным поясом, кругом пустыня. И со свитком. И говорит мне, что хочет видеть свое изображение в храме нашем. Да только не на фреске хочет, а чтобы я непременно икону написал. Повелеваю – потребовал он. Я привык, столько уже таких небесных повелений было. Приступил к работе, а хочу я того или нет, ликом Иоанн получается на Карлика похожим, прямо не отличить. Я так перепугался, когда увидел, ведь Карл еще не погребен был. Мне предстояло его отпевать. Стал исправлять черты. Пытаюсь исправить, но не могу вспомнить лика самого Предтечи. А ночью он мне опять является и требует еще настойчивее: повелеваю. Я как ни старался, но все Карлуша выходил у меня из-под кисти. И когда лицо было закончено, вновь явился во сне Иоанн и выказал свое молчаливое благословение. Пришлось так и оставить.

И тут приходит ужасная весть о Карлуше: я вижу его распростертым на собственной могиле.

Целый день искали ведь, так и не нашли. Захожу в келью, а икона, лаком не покрытая, не законченная толком, мироточить стала. Я думал, потолок потек – такой нынче дождь был. Нет – целехонек потолок, Предтеча мироточил. Я стираю следы, продолжаю работать над образом, ведь не закончен он. А мироточение появляется вновь. Вот глядите, и сейчас.

Грених слушал архиерея с неприятным чувством ледяного ужаса, сжавшего глотку, а потом медленно перевел взгляд на икону. Глаза Кошелева взирали с таким живым страданием, с такой яркой мукой, словно он хотел насквозь пронзить сердце жалостью, мольбой. «Похоронили меня заживо, как же так, доктор? похоронили заживо… Неужто вам не удалось разглядеть признаков жизни в моем теле?» – совершенно отчетливо услышал Грених.

Он и позабыл, каким тяжелым был в келье воздух. Запах олифы уже резал глаза, и нехотя