Искатель, 1995 №4 - Юджин Фрэнклин

Предатель Михеич! «…в угле, в угле…» Справа трюмо с вьющимися пестумскими розами. «Где наша роза, друзья мои? Увяла роза, дитя зари…» Что такое? Откуда? Я вывернула трюмо на сторону, оборвав колючие плети… Дверца! — но запертая, как секретный сейф.

Трясу — не поддается, безрезультатно давлю коленом. Случайно замечаю свои джинсы с рубашкой, крестообразно раскинувшей короткие рукава. Долой наряд затейницы-куртизанки!.. Диадему и серьги — прочь! Родонитовые бусы разбегаются по мраморным плиткам… Через минуту я в прежнем виде, но не чувствую знакомого трепета… Груди тверды, как литая мускулатура гиревика.

Энергия насыщает кипящим током каждую мою клетку, каждый сустав. Я прячу в карман жалкую бутафорию мести и, взмахнув телом, бухаюсь в проклятую дверцу… Сыплются заклепки, скачет, как микро-стальной крутящийся смерч, пружина, гильзами вылетает десяток толстых шурупов… Я проваливаюсь в стену и боком ощущаю каменный пол.

Вытянутое («кишка кишкой») пространство брезжило сутолкой химерической тьмы. Для меня эта галерея оставалась последней свободной территорией в замке синьора Примо. Я внутренне слышала униссонный вой лифтов, взмывающих на двадцатый этаж… Внизу конвульсии ужаса, одинокий истерический крик, тупые удары по чему-то… Может быть, выстрел?.. Огромными прыжками я мчалась под сводами галереи. Безумная удача заключалась в том, что следующая, клепанная, как черепаха, средневековая дверь, проломить которую способен лишь напор танка, была отвалена, будто челюсть параличного. За ней площадка — балкон, ледяной свист безлунной ночи, прерывистые плевки дождя.

Вцепившись в крошащиеся швы кладки, я вглядывалась в бушующие пласты черного воздуха. На этом месте правительственный парк прижимался к реке, отгороженный стеной с копьенесущим, зубчатым верхом. От площадки-балкона до набережной благополучно спланировала бы только птица. Решением судьбы я лишена крыльев и не имею даже летательного треугольника. Не облекая в схему дальнейшие намерения и представляя все случаю, я затравленно поглядела на дымное ужасное небо. Ветер сильно толкал меня, как бы пытаясь остановить. Волосы вздымались копной, мокрые пряди жестко били по глазам, захлестывали петлей горло. Лязгающие судороги разрывали изнутри грудь, и мнилось мне, что я плачу. Но по щекам текли слезы осени, плакать я не могла.

Галерея забухтела стуком подошв… Вспышки фонарей бешено шарили по стенам… Приближаясь, сипело дыхание бегущих… Молниеносное передвижение трассирующего прочерка, распоровшего тьму, рвануло сознание. Бездна поманила меня. Чувствуя ритм исступленного вдохновения, я с предельным усилием отделилась от края площадки… Подо мной пронеслась косматая масса древесных крон и копьеносная гряда, едва не рассадившая мне живот. Я успела заметить падающую снизу ленту набережной и, поглотив последние метры, как снаряд на излете, рухнула в шипящую реку.

Я канула глубоко, но не рванулась отчаянно за глотком воздуха: каким-то неопределимым способом восприняла весть о своем дальнейшем пути. Дыхание меня уже не заботило. Я исключила необходимый всему живому процесс и поплыла под водой.

Тусклый сумрак опускался вокруг. Казалось, речная глубина была светоноснее, чем безнадежная тьма вверху. Ощущались осклизлые прикосновения водорослей, вспугнутые крупные рыбы, ударив хвостом, проскальзывали между руками. Из пузырящихся илистых впадин явился мирный утопленник, потревоженный моим моторным движением. Стоя вертикально, он приветствовал меня печальным кивком. Руки его были связаны толстой проволокой. Кошки и собаки, привязанные за шею к камню, крутились на обросших тиной веревках и плавно помахивали хвостами. Все, попавшее сюда из верхнего мира, представляло теперь вечное ведение смерти и общалось между собой беззвучными жестами…

Преодолевая течение, я чуть не врезалась в затопленную баржу, гигантским китовым туловищем торчавшую наискось от донной горизонтали. Я упорно вспарывала водную толщу, пронизанная однообразной музыкой размеренных взмахов, и в предрешенный миг вытолкнула себя на поверхность.

По-прежнему падал ледяной дождь, кряхтели и стонали во тьме деревья. Не было матовых бус над рекой, не желтел мириад тусклых окон, у берега не мчались изломанные отблески автомобильных фар. Я высматривала свой маяк в угрюмо шевелящемся столпотворении деревьев. Подгребла к черному берегу, встала по грудь в воде. Ноги тут же засосало до щиколотки, стремительная пена летела в лицо. Я ухватилась за кривые ветки, низко мотавшиеся над водой, вылезла на щетинистый бугор. Сделав шаг, упала в злорадно чавкнувшую грязь, выползла, как скользкое пресмыкающееся, и обнаружила, что на левом сандалии лопнул ремешок. Под хлещущим дождем я старалась соединить лопнувший ремешок с пряжкой; конечно, из этого не получилось ничего. И сделанное мною было по-людски бессмысленно: в безадресной и острой досаде я сняла обе сандалии, с мстительной энергией размахнулась и закинула в реку. Они врозь плеснули среди скачущих волн. И прямо здесь, посреди тьмы и ненастья, зашевелилась еще одна упорная мысль. Листая страницы памяти, я принялась следить за всей протяженностью своей диковинной эпопеи. Обретение себя под белой больничной простыней, исследование в зеркале своего отражения… Затем я оделась и вышла на улицу. По необычайной духоте, по раскаленным за день домам и медленно твердеющему асфальту можно было предположить окончание знойного июльского дня. Но сейчас несомненно октябрь-ноябрь: голые деревья, пронзительный ветер, студеный дождь. Сколько же неприметных чад Кроноса исчезло в чреве его, пока я обнималась с бронзовым красавцем, сидела на тумбе или ехала в автофургоне «Хлеб»? Условность времени до смешного меня смущала; угнетало болезненное беспокойство о целых месяцах (не днях!), потерянных в неизвестных антихтонных пучинах.

Я горестно переживала свое одиночество, свою жалкую беззащитность. Я продрогла, босые ноги окоченели. Безуспешно, как всякая иззябшая женщина, я пыталась запахнуть вымокшую рубашку. Где-то посреди непроглядного мрака, в мохнатой поросли черных холмов мигнул красненький светлячок, посылая сигналы, как корректирующий знак на полосе приземления. Это был знак неотвратимости. Обхватив себя крест — накрест под плечи, я всхлипнула и, подавляя отчаянье, спотыкливо поплелась в ту сторону.

Отсыревшие поленья пищали, желто-голубой огонь выскакивал спиралью из-за железной заслонки. Злобно колотили по крыше сучья, надсадным скрипом соревнуясь с ревущей над землею розой ветров. И казалось, что, подкравшись, кто-то непрерывно выплескивает на стекло ведро мутной воды. Человек каждый раз вздрагивал и оборачивался к испещренному дождевыми разводами окну. Переломленное чудище тени от его сутулого профиля ползло по стене. Лампа под красным колпаком стояла на подоконнике, и вздрагивающий поглядывал, как бы желая убедиться в правильности ее расположения. Длиннопалая рука делала нервное движение, будто собираясь еще приблизить к стеклу красный колпак, но признавала бесполезность этого намерения, угасающе замедляла путь и ложилась в нерешительности на клиновидную бороду.

— Какое яростное ненастье… Она не найдет… — тихо проговорил человек с бородой.

— Да ить в ентом ты первый будешь виноват, — заметил бодро ходивший по комнате небольшой бритый мужчина, одетый по-мещански безвкусно: клетчатые штаны, красный жилет,