Искатель, 1995 №4 - Юджин Фрэнклин

еще массу проворно-хлопотливых движений. Наконец, агрегат зловеще закряхтел. Венедикт подошел к девушке, взял ее за левую кисть и поднес к внутренней стороне локтевого сгиба (к нежно-голубой жилке) заостренный конец чернопластикового щупальца.

— Умоляю вас… — хрипловато прошептала девушка. — Смилуйтесь… Не надо меня уби…

— Ничего не поделаешь, демонтаж обязателен, — хмуро прервал ее Венедикт и с болезненным хрустом воткнул в руку Венуси острие черной трубки. Девушка беззвучно охнула и закрыла глаза. С помощью оператора щупальцы протянулись к рукам, ногам, шее, впадинке солнечного сплетения, пупку, влагалищу. Булькая и сопя, агрегат начал выкачивать то жидкое и мягкое, что составляло изнутри прекрасное тело.

Лицо Венуси помертвело, заявилась даже маленькая, как гречишное зернышко, родинка на бледной щеке (Венедикт весело глянул на поникшего Гордона: «Ух, забавник!»).

Роскошь невиданного соблазна увядала на глазах. Венедикт довольно похмыкивал, проверяя показания приборов, подкручивая винты. Сквозь обвисшую кожу стало настойчиво просматриваться что-то постороннее, продолговато-выпуклое. Гордон поднял расстроенное лицо и спросил потухшим голосом, стараясь случайно не увидеть стола:

— Уже кончено?

Венедикт отцепил от распростертого тела трубки (капнуло немного сукровичного сока) и с палачески-сытым видом взял из блестящей коробочки скальпель. Подойдя к запрокинутой голове Венуси, он сделал глубокий надрез под горлом. Затем плавно провел скальпелем от ключиц до лобка. С шелковым шелестом Венуся распалась надвое, как вскрытая двустворчатая раковина, как расколотый орех, — и на свет явилось ядро.

В руках Венедикта поблескивал сигарообразный предмет светлого металла более полуметра в длину. Автоматически выскочили четыре раскоряченные ножки. Мигнули огоньками зрительные устройства, чуть слышно шепнули невнятное еле заметные мембраны. От металлического предмета исходило приятное тепло.

— Ну, вот тебе твоя красавица! — почему-то пародийно-истерическим тоном прокричал клетчатоштанный Венедикт. Гордон кивнул с вялой улыбкой, все еще боясь поглядеть на стол.

Венедикт поставил блестящий предмет ножками на пол и спешно занялся пружинами, кончавшимися фалангами стальных пальцев. Потом небрежно свернул, как чехол, что-то сырое, бледно-глянцевое, со скальпом густой рыжей гривы, свесившейся до пола. В течение сорока минут происходили челночные рейды до скворечника уборной, примыкавшей к дому через задние сени. Что-то выливалось, выбрасывалось, топилось в выгребной яме; мылись банки, тазы и прочая компонентная тара. Агрегат-спрут был разобран, свернуты черные щупальца, целая гора деталей убрана в громадный кожаный чемодан. Второй чемодан, раздувшись, будто коричневый крокодил, сожравший корову, вместил в свое чрево остальные приборы неизвестного предназначения. Полки опустели, комната стала выглядеть строго, буднично, чуть печально. Погас ослепительный свет рефлектора. Красновато и мягко теплилась лампа у окна. Лужа справа от двери впиталась в дощатый пол, но еще не высохла.

— Уф, намыкался! — произнес Венедикт с самодовольной усталостью работящего парняги. — Ето чаво делается-то… Один пашет и пашет, а второму нипочем. Куды шкурку то девать? В нужник опять же?

Гордон встал торжественно и сутуло. Подошел к столу, раскрыл перочинный нож и отделил от гривы упругий, медно-красный локон, действительно похожий на протуберанец — как часть фантастической поделки находчивого дизайнера: материал — нейлоновые нити, японский шелк, редкие охряные лишайники с антарктических островов…

— Надо сжечь, — сказал Гордон, пряча красную прядь за пазуху.

— Да вони-то не оберешься… — возразил было Венедикт, однако затолкал в печь то, что осталось от Вену си, и хозяйственно подпихнул туда же пару поленцев. Дрова, обсохнув, затрещали по-утреннему весело. За окном сеяло серым крапом. Ветер умолк, деревья стояли неподвижно, роняя ледяную капель.

— Дождь кончился, — сказал Гордон. — Вставим ее на терраску.

— И то верно. Ну, что ж, коллега, пора и нам расходиться. Вы в шестнадцатый? Ага, к концу шестнадцатого века. А мне в начало двадцатого, перед первой мировой. Чемоданчик-то захватите. (Венедикт Брониславович сделался почему-то чрезвычайно предупредительным.) Мало ли чего такого, авось пригодится.

Он снял с вешалки защитного цвета макинтош, оделся, затянул пояс. Почтительно подал обтрепанный плащ Гордону, предложил воспользоваться заколкой — маленьким железным тюльпаном. Гордон поблагодарил и запахнул плащ. Коллеги взяли шляпы.

Меня оставили на террасе загородного одноэтажного дома. Терраска была незастекленная, из поседевших от старости некрашеных досок. Прислонившись к сквозным перилам, я выглядывала между точеными столбиками.

Передо мной был безлистный нищенский палисадник. За низкой изгородью поднималась на взгорок разъезженная дорога с иззябшей голубоватой травой вдоль обочин. Я знала, что часы мои сочтены, что устройство, заключенное в серебристо-ясной сигаре, работает по инерции. Но скоро остынет. И останется никому не нужный цилиндр, запаянный с двух концов и набитый таинственными деталями.

Я отлично помнила все происшедшее со мной. Но больше не пыталась разобраться в этих до странности запутанных обстоятельствах. Восходил тихий, поначалу туманно-каплющий, а теперь примораживающий день. Голая земля, уже каменеющая, принимала первых редких парашютистов. Ясный цвет спокойных туч, посылавших тихий снежок, белое мохнатое небо с черными закорючками табунящихся галок умиротворяло, как не умиротворяет ни один знойный полдень, ни одна сентябрьская хмурь. Надо напомнить, что все соображения и будто бы даже воспоминания подобного рода я изымала из гениальной программы, заложенной во мне от рождения.

Перестав быть подобием девушки, я узнала доподлинно, что плодотворящими чреслами и одновременно плодоносящим чревом были головы сверходаренных ученых, недавно покинувших земную суету и находившихся (по их собственному желанию) — один в шестнадцатом веке, в горном селении, у окна с вьющимся виноградом, другой в заштатном городке Австро-Венгерской монархии накануне ее распада. Они являлись моим совокупным началом, альфой и омегой, моими яслями, monsieur le’Abbe, лицеем и университетом. Пожалуй, я могла бы гордиться, что всемирный совет (или комитет) для создания такого уникума, как я, вызвал их с помощью экстрасенсорных принудительных акций. Они сделали свое дело, я сделала свое… Даже синьор Примо с фурункулезным затылком тоже делал дело по предписанию, очевидно, кардинального комитета или совета — всемирного, всепланетного, какого-нибудь еще.

Сейчас в замке за идиллической колоннадой наверняка окончилось следствие. Синьор Фобос и Деймос назван во всеуслышание Страхом и Ужасом, а в голубоватом зале с кокетливыми фонтанчиками разгуливает, сунув руки в карманы байковых панталон, новый правитель, сменивший концертный фрак на скромный пиджак кандидата юриспруденции.

Я посмотрела вверх — посреди белого предснежного неба на шпионской высоте плыл дельтаплан, и пилот, по приказанию очередного Лаврентия, занявшего сыскной кабинет, выслеживал пламенногривую преступницу Венцеславу. Вероятнее всего, меня объявили кем-нибудь вроде Шарлотты Кордэ или Фанни Каплан. А то и вознамерились заявить Орлеанской девственницей — чтобы сжечь под ликующий рев на площади и лет через двести с патриотической спесью поставить там изваяние.

Песцовой шерсти пушистенькие чудачки, совсем не похожие на изящно-звездчатые снежинки, летали гурьбой во всех направлениях. Это означало, что выпала первая густая пороша. Снег падал и на мою блестящую спину, но сразу