Искатель, 1995 №4 - Юджин Фрэнклин

сел на них. С горечью подумал, что когда-то на этом месте стоял прекрасный храм, а теперь лежат гнилые бревна и растет репей. И самое непостижимое заключалось в том, что храм разрушили осенью 1941 года, когда по российской земле катилась страшная война. На ее полях поседевшие от смертных усилий люди ложились под танки, шли на таран и закрывали собой пулемет; Тверь (тогда она называлась Калининым) была в руках у немцев, а здесь, в сорока километрах от передовой, другие люди, из НКВД, разрушали церковь, построенную семьсот лет назад! По их приказанию местные жители пилили и жгли иконы, уничтожали церковные книги. Зачем это делалось? И почему именно в то тяжелейшее время, когда Красная Армия повсюду терпела поражения? Поистине дьявольский умысел видится за всем этим.

В бурьяне на противоположной стороне холма виднелись остатки какой-то каменной стены, и я, поднявшись с бревен, направился туда, чтобы посмотреть, что это за стена — старинная или дело рук позднейших строителей.

Я испытывал странное возвышенно-экзальтированное состояние, в каком, наверное, находились жрецы майя и сибирские шаманы, напившись настоя мухомора перед жертвоприношением или перед камланием. Меня била нервная дрожь, и я словно бы обрел второе, внутреннее зрение, вызвавшее к жизни целый калейдоскоп картин и образов, ранее мною не виданных, но, как оказалось, хранившихся в подсознании. Однако я напрасно пытался запомнить их — они мелькали перед глазами с немыслимой быстротой и тут же исчезали, чтобы уступить место новым.

Трудно сказать, что было причиной этого. Видимо, на меня подействовало сразу множество факторов — и трудная дорога, и жара, и вид старинного села, о котором я узнал из летописи и по которому не раз ходил в своих мысленных путешествиях, и незримое присутствие на холме чего-то, что было одновременно и понятно, и непознаваемо, и дурманящий аромат заповедных трав, висевший в неподвижном воздухе как привкус медленно действующей византийской отравы.

Подхлестнутое целым шквалом новых ощущений, мое, и без того слишком живое, воображение заработало на всю мощь. И вот уже руины стены, до которых оставалось несколько метров, перестали быть руинами и превратились в каменный церковный притвор. Уже был слышен скрип петель железной дверцы, ведущей на паперть, когда мне вдруг сделалось дурно. Исчезла резкость в глазах — их словно заслонила беловатая дымка, и вслед за этим наступила полная темнота. В один миг я канул в беспамятную бездну…

Очнувшись, я увидел себя на обширном подворье, в центре которого возвышались двухэтажные деревянные хоромы, к которым примыкали многочисленные хозяйственные постройки — амбары, конюшни, коровники. Подворье окружал высокий дубовый тын с дубовыми же воротами. Сам я стоял у коновязи и чистил скребницей гнедого жеребца-трехлетку. На мне была холщовая рубаха до колен, перетянутая широким ремнем с медными бляхами; ремень отягощал меч в деревянных изукрашенных ножнах. Мои бедра свободно облегали тоже холщовые, но более грубой выделки, штаны, заправленные в высокие сапоги с загнутыми кверху носами. Все было другим, но я ничуть не удивлялся ни виду подворья, ни своему новому облику, ни тому, что меня зовут Григорием, и я есть никто другой, как отрок тверского князя Ярослава.

Между тем вокруг царила непонятная суматоха и раздавались крики. Что-то случилось то ли в хоромах, то ли за их пределами. Я пытался понять — что, но тут увидел бегущего ко мне Ваську Сороку, тоже княжьего отрока и моего погодка…

— Гришка! — закричал он издали. — Давай что есть духу к князю!

— Да что стряслось-то?

— Татары!

Придерживая на боку меч, я побежал вслед за Васькой.

Ярослав в сильном возбуждении ходил взад-вперед по горнице. Увидев меня, сказал:

— Скачи одвуконь на засеку к Тимофею. Скажи, что от Рязани идет Неврюй с ратью. С ним братец мой, Александр, — Ярослав криво усмехнулся. — По всему, пойдут на Переславль, там Андрей сейчас, но после могут ударить и на Тверь. Скажи Тимофею, чтоб глядел в оба, и будь при нем неотлучно. Не дай Бог, покажутся татары — палите костры и снимайтесь с засеки. — Подойдя к окну, князь ударил кулаком по наличнику: — Зачем, зачем я отправил княгиню с сыновьями в Переславль?! Погостили, называется! Что как татары перехватят?

— Бог даст, обойдется, — как мог, успокоил я князя.

Он быстро взглянул на меня и опять отвернулся к окну. Сказал:

— Скачи, не теряй время!

Взяв заводную лошадь, я поскакал к Тимофею. До засеки было верст двадцать, и я всю дорогу терзался неразрешимым для меня вопросом: почему так повелось на Руси, что ее князья воюют не только с врагами, но и друг с другом? Да ладно бы чужие князья, а то ведь родные братья! Взять хотя бы тех же Ярославичей. Пять братьев, все на своих уделах сидят, однако каждый норовит на великий стол забраться. По-старшенству, конечно, сидеть бы во Владимире Александру. Все на Руси знают князя и его тяжелую руку — как немца-то на Чудском поколотил! — ан нет, Батый отдал ярлык на великое княжение Андрею. А этот мастер смуты разводить. Татарских баскаков ни во что не ставит и тем вызывает гнев в Орде. А туг еще Александр сильно задел, вот князь и отправился в Сарай искать управу на брата. А у хана одна управа на все — рать. Потому и идет сейчас Неврюй на Русь, и чем все кончится, один Бог знает.

Кончилось погромом. Неврюй разорил Суздальскую землю, спалил Переславль, где, как и опасался Ярослав, полонил тверскую княгиню с сыновьями, но на Тверь не пошел, а вернулся с добычей в Орду. Так что я и Тимофей со своей заставой напрасно ждали татар. Когда стало ясно, что Бог уберег Тверь от нашествия, мы помолились за ее спасение, и я вернулся к князю.

Прошел год, и следующим летом Ярослав, который со времен Не-врюевой рати жил бобылем, призвал меня к себе.

— Готовь, Гриша, телеги да людей. Пойдешь по левому берегу и возьмешь дань с наших весей. А по правобережью я другого человека пошлю.

И я прошел по всему левому берегу Волги и везде брал дань. Грузил разными товарами и снедью телеги и отправлял в Тверь, а с остальными шел дальше. И через неделю добрался до Едимонова, последнего тверского села, лежавшего у самой границы с Москвой, что проходила по реке Шоше.

Собрав дань, я решил сделать в Едимонове передых и заодно помыться в бане, поскольку за неделю постоянных лесных переходов я и сопровождающие меня отроки сильно заскорузли от дорожной грязи. Именно желание похлестаться хорошим веничком на раскаленном полке