Игра саламандры - Давиде Лонго

машины или в полицейской форме с бывшими коллегами. И только на одном снимке он видит Манон: еще ребенком, она сидит на плечах мужчины, голова которого отрезана вместе с ее ножками.

На этом снимке Манон смеется, вся в кудряшках, теперь их у нее уже нет. И тонкие губы так отличаются от тех, что Оливо чувствовал на своей шее вчера ночью.

Садится за стол в гостиной, разгребая себе место среди грязных тарелок, ложек, вилок и бумажных оберток. Он вдруг разволновался при виде крошек созвездия Плеяды и ужин, глядя на них, проводит словно в компании старых друзей. Масло после двух дней пребывания в холодильнике пахнет луком, плесенью, кофе, соевым соусом и мазью для бальзамирования. Спокойно. Он голоден. Доедает макароны.

Только в одиннадцать ложится в постель. Ему нужно обдумать и сопоставить то, что известно про эту историю, с тем, что узнал сегодня днем. А настоящая причина совсем в другом – в запахе, оставшемся на подушке и одеяле после того, как ночью здесь спала Манон.

Все прочие следы ее пребывания, разбросанные по всей квартире, включая армейские ботинки, пивные бутылки, запах сигарет, пепел, не спущенную после себя воду в туалете, разобранный диван-кровать и валяющиеся где попало ключи, исчезли. Отец, должно быть, уже увез ее утром. Совместное проживание втроем закончилось. А через два дня Соня ждет, что завершится и его учеба в школе искусств «Фенольо». Гектор приедет в воскресенье или понедельник на «берлинго», чтобы увезти и коробки с книгами.

– Должна сказать, что этот твой переезд сюда на две недели оказался действительно успешным! – говорит Аза.

– А я все раздумывал, куда ты делась?

– Хм! Вчера ночью в этой кровати и так была большая движуха, не думаю, что я…

– Предпочел бы не обсуждать.

– Представляю. Если хочешь, однако, можешь орать. Что скажешь? Мне кажется, тебе станет лучше.

– «Станет легче»… Я же только что сказал тебе…

– Поняла-поняла, красавчик из комеди-клаба! Это же ирония! Знаешь, она нужна, когда хочешь поумничать и подшутить немного…

– Ты подшучиваешь только надо мной.

– А разве это не одно и то же? Я же продукт твоей сломанной психики, твоих подавленных желаний и твоей зацикленной сексуальности, значит…

– Сексуальность здесь совсем ни при чем.

– Конечно, совсем ни при чем! Однако надо же такому случиться, что ты не парня выбрал себе в друзья! Ты вообразил девушку и к тому же крутую телку. Не знаю, понятно ли объясняю.

– У тебя болезненное воображение, и ты выматываешь меня.

– Все твоя заслуга, головастик Фрейд[128]. Так или иначе, напоминаю: завтра у тебя контрольная по истории искусств!

– Это я как раз не забыл.

– Эх, тебе нравится легко выигрывать! Хочется проверить, как оно пойдет, когда рука Манон окажется в твоих брюках… Ах, если бы не эта неоклассическая скромность!

– Давай уже о другом, пожалуйста!

– И о чем? Что на самом деле ты задумал? Не спать, пока не вернется комиссарша с поджатым хвостом и не признает, что ее план оказался дерьмом? И что она должна была послушать тебя?

– Примерно.

– Она никогда этого не сделает. Так что, по-моему, будет лучше, если начнешь складывать свои книги в коробки.

– А по-моему, нет.

– А по-моему, да. Game over[129]. В воскресенье окажешься в веселом приюте, где Джессика и Октавиан ждут тебя с распростертыми объятиями. Ну а сейчас что будешь делать, уснешь?

– Да, разбуди меня через пару часов.

– Почему бы тебе не воспользоваться этим временем, чтобы принять душ? Скоро две недели, как ты не менял свитер и брюки.

– Но не воняю же – и ладно.

– Ага, как же! Я ведь обычная женщина с овуляцией и сопутствующими перепадами настроения. Спи-спи, так лучше!

Его будит звук открывающейся входной двери. Сонины шаги в коридоре, пока еще не разулась.

Прислушивается: выключатель на кухне, дверца холодильника. Снова шаги, и что-то тяжелое бухается на диван. Смотрит на часы: три сорок.

Встает и выходит из комнаты. В гостиной свет выключен, горит только на кухне, слегка подсвечивая и гостиную.

Соня сидит на диване, спиной к нему. Он видит ее голову и собранные в хвост волосы. Она уставилась в одну точку на стене, где ничего нет.

– Все на хрен провалилось, – говорит она, словно обращаясь к этой стене. – Он пронюхал о засаде и не явился. План оказался дерьмом, и нас надули. Надо было тебя послушать.

Оливо знает: она не оборачивается, потому что в машине по дороге домой, пока никто не видит, плакала. А если плакала, значит тонкие карандашные линии под глазами, которые Соня рисует каждое утро, размазались.

– Ты еще готов помогать нам? – спрашивает.

– А ты уверена, что хочешь этого?

– Да, – отвечает она навзрыд. – Нужна твоя помощь и ящик белого вина. А ты?

– Что?

– Еще хочешь помочь?

– После того, как сегодня утром ты не оставила мне пять чупа-чупсов?

Соня вытирает глаза тыльной стороной ладони.

– Засранец! – Смеется.

Оливо понимает, что стоит в одной пижаме, которую носит с восьми лет. Поворачивается и уходит в комнату.

26

Элиза Баллот, сделав по-быстрому перекличку и заполнив электронный журнал, раздает сочинения. Ребята написали их вчера, но никто не удивлен: Баллот всегда тратит на проверку лишь один день.

Насколько быстра проверка, настолько символичен похожий на исповедь ритуал возврата. Автор сочинения подходит к кафедре, секретно перешептывается с профессором, получает советы, замечания, комментарии, что-то объясняет сам и выслушивает ее объяснения, спрашивает и удостаивается ответа и только потом возвращается на место.

Серафин получила, как всегда, семь, Франческо – семь с половиной, Матильда – шесть с половиной. Валерия – семь, потому что хоть и шалава, но не дура. Ее же заместительница, напротив, получает пять с половиной, потому что скорее дура, чем шалава. Наступает очередь Оливо.

Он подходит к кафедре. Его сочинение, почти без правок, лежит перед Элизой Баллот. Он видит вблизи немного раскосые глаза профессора, каштановые волосы, короткую прическу с ниспадающей на лицо длинной прядью волос.

– Ты единственный, кто выбрал тему о Фосколо, – говорит она.

– Угу.

Она листает сочинение, словно плохо помнит, о чем оно.

– Знаешь, в чем сложность этой темы? В том, что это сочинение не о Фосколо, а сочинение, написанное самим Фосколо. Гусиное перо, бумага того времени, и можно было бы считать, что это одно из его писем об утраченной Родине.

– О’кей.

– Нет, Оливо. Это больше, чем о’кей. Это поразительное, необычайное, впечатляющее сочинение. Я думала, что боль от утраты «святых берегов, где мое мальчишеское тело покоилось», нечто такое, что никто из вас