Роковое решение - Анна Васильевна Дубчак

Мы ждали ее как ревизора, как человека, от настроения которого теперь во многом зависело практически все наше будущее. Когда я вспоминала, с какой злостью она выталкивала из моей спальни Германа, разве что пинка ему не дала под зад, мне становилось не по себе. Да какое она имела право так грубо вмешиваться в мою личную жизнь?! Да, конечно, она моя благодетельница, но не хозяйка же моей жизни. Ну не имела она права так вести себя, поставить меня в такое положение. А что, если бы это был не альфонс и бабник Герман, а мой жених, достойный человек? Какими глазами я посмотрела бы на него после такого скандала и унижения?! Не слишком ли много она на себя взяла?

Оля, безусловно, все понимала, злилась на тетку и жалела меня. Подливала ли она масла в огонь? Безусловно. Она – чужой для Елены человек, и, получая через меня ее деньги на обучение и пользуясь всеми благами, она все равно не могла в полной мере оценить ее как человека. Для нее она была, во-первых, каким-то картонным персонажем, поскольку она ее практически не знала, во-вторых, той самой злобной фурией, деспотом, тираном, которую она увидела в День святого Валентина.

Про убийство мы сначала говорили со смехом, представляя себе, как зажили бы, если бы Елена исчезла. Однажды мы так расфантазировались, что, вскрыв бутылку шампанского, стали представлять себе этот день – день ее смерти. Помнится, мы даже танцевали, дурачились, хохотали. Две дуры.

Помнится, я остолбенела, замерла, когда на мою карту впервые после скандала упали деньги. Денег было в два раза больше, чем обычно, и я поняла, что тетка извиняется. Мы, конечно, обрадовались, покрыли все наши долги, заплатили за учебу, сделали продуктовые запасы и даже поужинали в ресторане. Кажется, жизнь налаживалась. Но потом мы посмотрели (не помню, как называется) какой-то душераздирающий фильм про любовь. Долго разговаривали с Олей о любви и ревности. О том, стоит ли выходить замуж и рожать детей. Потянем ли мы это. И скажут ли нам за это спасибо наши дети.

Разговор не получился глубоким. Оля, во всяком случае, надолго вперед не загадывала. Она иногда напоминала мне голодного зверька, который держится за кость и боится ее потерять. Но разве можно было ее за это осуждать? Если бы были живы ее родители, если бы она жила в нормальной семье, где ее любили бы и баловали, разве ж оказалась бы она в том холодном вагоне электрички, изнасилованная хозяином паршивой комнаты, за которую не могла вовремя заплатить, униженная, голодная? А что было бы со мной? Разве не потому я и подошла к ней, что увидела в ней себя? Весь ужас от того, что я представила себе, не будь у меня доброй родственницы, грязью начал подниматься со дна моей души…

Жили мы с Олей дружно. Она постоянно мне во всем уступала. Оно и понятно – она же зависела от меня, старалась выполнять всю самую грязную работу по дому, и я молча принимала это. Она таким образом расплачивалась со мной за крышу над головой и за все то, что получала от меня. Точнее, от Елены. Но все равно, тот февральский день изменил наше с ней отношение к моей тете, которая ясно дала нам понять, что мы должны ей подчиняться. Она и потом не поинтересовалась, кто этот молодой человек, какие между нами отношения (имеется в виду не только ведь постель, в которой она нас застала!), быть может, серьезные и мы собирались пожениться?

Получалось, что она сама собиралась найти мне мужа? Нет, я не против, возможно у них с Эммой уже был кто-то для меня на примете, они, эти умудренные жизнью женщины, кое в чем разбираются. И моей тетке было не все равно, кому после ее смерти достанутся все ее богатства. Одно дело я, и совсем другое – мой будущий муж. Конечно, к нему были особые требования. Он должен быть из хорошей семьи, умен, образован, при должности. Как-то так. Герман не подходил ни по одному пункту, это было ясно. Но Елена же об этом знать не могла. Или же она думала, что ее будущий зять не полезет ко мне под юбку, в постель?

Мы с Олей много разговаривали о моей тетке. И, вспоминая какие-то подробности моей жизни с ней, я зачем-то старалась подчеркнуть свою зависимость от нее, зачем-то все чаще и чаще произносила избитое слово «свобода». И, словно настраивая себя и Олю против тетки, пыталась вспомнить какие-то наши с ней мелкие ссоры, серьезные конфликты. Получается, что я уже на подсознании, готовясь к преступлению, собирала осколки мелких обид, чтобы, заранее оправдывая себя, сложить их в мощный мотив убийства. Получается, что я дразнила и себя, и Олю. Олю особенно, ведь ей же предстояло сделать, повторяю, самую сложную, грязную работу – совершить убийство.

Время шло, мы учились, в свободное время ходили в кино и очень редко в театр или на концерты. Оля очень любила цирк. Она говорила, что только там она чувствует себя ребенком. И это при том, что в цирке она была, быть может, в глубоком детстве пару раз. Надо было видеть, как сияли ее глаза, когда начиналось представление и под бравурную музыку на арену высыпала пестрая толпа артистов!

План с убийством Елены приобрел более реальные очертания после нашей поездки в Жаворонки. Елена встретила нас как близких и родных людей, накрыла на стол. Похвалила наши пироги. Притащился ее сосед, сел рядом с ней, ухаживал за ней так активно, словно напоказ, мол, смотрите, я просто обожаю вашу тетю. А она, словно ее подменили, была не похожа на себя, охотно принимала его знаки внимания, разве что не мурлыкала. Получалось, что нам, точнее мне, она внушала, что мужики – это зло и от них одни проблемы, а то, что у нее прямо перед носом в лице соседа нарисовалась большая, прямо-таки огромная, уже дурно попахивающая криминалом проблема – не замечала!

– Пойду к нему и заберу нож, – шепнула мне Оля, когда парочка сладких голубков удалилась на кухню, чтобы вдвоем (в четыре руки, как же иначе?!) достать из холодильника торт.

Я сразу все поняла и кивнула. Оля недолго отсутствовала, во всяком случае никто этого не заметил. Возможно, потому, что торт так и не был принесен, получалось, что на кухне эта