Лесные палачи - Валерий Георгиевич Шарапов

— Чего ждете, идите, — сказал Еременко и даже отвернулся, сделав вид, что они стали им уже безразличны.

Но тут неожиданно вмешался Журавлев, который все это время молча наблюдал за поразительно мирной беседой преступников и оперативников. Несколько минут назад Илья вернулся с улицы, где передавал украденную у убитого старика Эхманса лошадь его сыну Балодису. Тот, как только узнал, что нашлась лошадь, так сразу явился к отделу милиции, прошагав пешком пару десятков верст, несмотря на хромую ногу. Последние несколько сот метров он едва волочился, подтягивая отказывавшую ступать больную ногу, обутую в кожанцы, обмотанные до колен пыльными от дальней дороги холщовыми онучами. Увидев свою лошадь, о которой, судя по ее исхудавшим бокам и выпирающей костлявой хребтине, лесные чужаки нимало не заботились, молодой Эхманс заплакал. «Кормилица ты моя», — пробормотал он и, обняв лошадь, поцеловал в унылую морду. И она, как видно, его узнала, потому что тоже прижалась к лицу молодого хозяина и негромко заржала.

И вот теперь Орлов с Еременко вдруг решили этих бандитов отпустить, вместо того чтобы выбить из них показания. Они хоть и не были причастны к убийству старого Эхманса, все же кое-что должны были об этом знать, да и за ними, как пить дать, тоже небось водились грешки, связанные с кражами и всякими другими противоправными действиями.

Видя, что Новицкис и Эзергайлис, нерешительно потоптавшись на месте, все еще не веря в удачу, осторожно направились к выходу, Журавлев возмутился:

— Орлов, ты что, белены объелся, чтобы вот так дать им уйти? Они, значит, всякие преступные дела творили, а с них все как с гуся вода? Это что же получается…

Но договорить ему Клим не дал. Ухмыляясь во все свое обветренное и смуглое от загара лицо, он с живостью повернулся к Илье, с наигранной бодростью ответил:

— Да успокойся, Журавлев! Им и жить-то осталось всего ничего. Пускай хоть перед своей ужасной и скоропостижной смертью налакаются водки в сладость. Все умирать будет веселее. А то их дружок и приятель Пеле Рваное Ухо на том свете небось заждался… С Богом-то особо не поговоришь, ему некогда, да и не об чем лясы точить с этим идиотом, водившим дружбу с предателями своего народа.

Новицкис и Эзергайлис замедлили шаги, настороженно прислушиваясь к его словам, поразившим их. Присутствующим в кабинете было отлично видно, что дальнейшее движение в сторону двери, до которой осталось не больше двух метров, дается им с великим трудом. И в какой-то момент очевидная мысль все-таки дошла до их затуманенного каждодневным распитием водки и других алкогольных напитков сознания, которое, впрочем, никогда особо умом не блистало. Бандиты замерли, постояли несколько мгновений, переваривая услышанное, затем медленно обернулись, шаря хмурыми растерянными глазами по лицам оперативников.

— Пеле убит? — хриплым голосом спросил Новицкис. — Как это случилось?

— А вы разве не слышали? — в наигранном удивлении округлил глаза Еременко и тут же нарочито спохватился; беря дурной пример с Орлова, с желчью ответил: — А-а да, вы же сидели в КПЗ и ничего не знаете. Его не просто убили, а повесили под потолком на скатанной простыне на крюке от люстры. Прямо над тем местом, где вы на днях отмечали с дамами праздник. Слабак оказался ваш приятель, обмарался, зараза. Дешевка!

— А Культя ему на прощанье похоронный марш на пианино сыграл, пока ваш дружок болтался с выпученными глазами, — подхватил с довольным видом Орлов и для наглядности, нагоняя еще больше страха на уголовников, на себе жестом показал, как бы завязав веревку вокруг шеи и высунув розовый язык, а потом со словами: «Пам-бара-бам», с веселым видом побарабанил пальцами по столу и тотчас заржал, как застоявшийся жеребец, обнажая свои прокуренные желтые зубы. — Так что у вас одна дорога теперь… прямо к Пеле.

Еременко с горестным видом кивнул, тем самым подтверждая истину сказанных Климом слов, с тяжелым вздохом заметил:

— А прежде Культя со своими дружками-приятелями отрубили Пеликсасу топором кисть… — Он растопырил свои руки, подвигал ими вверх-вниз и сказал: — Правую. Да, правую кисть. Ну а о том, что кости переломали, говорить даже смысла нет.

Устроив весь этот спектакль, Орлов и Еременко увидели, как у бандитов расширились от страха зрачки. Да и сам Журавлев, быстро догадавшийся, что все это подстроено специально, глядя на эту комедию, лишь диву давался, насколько товарищи смогли убедительно сыграть и запугать урок, которые только на вид были ершистыми, а на поверку оказались довольно трусоватыми типами, не желавшими погибать мучительной смертью.

— Так что теперь люди Улдиса Культи ждут не дождутся, когда вы выйдете отсюда, чтобы расправиться с вами, — внес свою лепту в разговор сообразительный Илья.

Эзергайлис поворочал жилистой шеей, как будто воротник рубахи вдруг стал ему тесен, с трудом сглотнул пересохшим горлом и, облизав спекшиеся с похмелья синие губы, хрипло проговорил:

— На самом деле?

Эдгарс Лацис, смекнув, что одноглазого бандита особенно взволновало известие о том, что его корешу безжалостно отрубили руку, молча вынул из лежавшей на столе папки с чьим-то уголовным делом исписанный листок и со значительным видом помахал им перед его растерянным лицом.

Эзергайлис часто-часто замигал единственным морщинистым глазом, не сводя с листа завороженного взгляда, с шумом поскреб на тугом затылке всклоченные путаные волосы и решительно сказал грубым голосом:

— Каюсь, лабаз мы брали… налет на кассу совершили мы… и поджог школы тоже наших рук дело. Школьницу Аквиле изнасиловал Пеликсас… мы с Корягой к этому не причастны. Любил покойный так развлекаться с девчонками. — Его губы задрожали, и бандит размашисто перекрестился справа налево, как и положено лютеранину. — Директора пищекомбината Гедмиса убили люди Культи… Больше ничего не знаю… Отправляйте меня в тюрьму.

— Придурок! — рявкнул Новицкис и без замаха снизу ударил подельника в подбородок. Потом вцепился руками в его шею и принялся душить, бешено вращая выкатившимися из орбит глазами.

Циклоп захрипел, но как стоял, так и продолжал стоять, не шелохнувшись, лишь опухшее лицо его начало пугающе синеть.

Журавлев подскочил к разбушевавшемуся Коряге, ловко заломил руку за спину и коротко ударил носком сапога сзади под колено. Ноги у бандита подкосились, и Новицкис рухнул на колени, уткнувшись лицом в пол, исходя теплой слюной и возбужденно скрипя зубами от негодования.

Эзергайлис, морщась, сплюнул в ладонь кровь из прокушенной щеки, поводил языком во рту, затем тщательно вытер обслюнявленную руку о брюки и, обращаясь к Коряге, громко и внушительно произнес:

— Зато