Кража Казанской - Евгений Евгеньевич Сухов

– Хорошо, матушка.

Настоятельница ушла.

ПОСЛУШНИЦА ТАТЬЯНА КРИВОШЕЕВА БЫЛА ДОЧЕРЬЮ СВЯЩЕННИКА, который, заприметив в малом чаде недюжинный дар к рисованию, отдал ее в художественную школу. Девочка оказалась прилежной ученицей и в последних классах обнаружила в себе тягу писать иконы. Именно это желание предопределило ее судьбу, – она решила связать свою жизнь с Церковью и приняла послушание в Казанском Богородицком женском монастыре, благо, что и сама игуменья была не лишена чувства прекрасного и часто захаживала в мастерскую, чтобы на полотнах писать живопись, связанную с библейскими сюжетами. Именно при матушке Маргарите число мастериц увеличилось едва ли не вдвое. Кроме иконной живописи на дереве, считавшей главным ремеслом в монастыре, они писали на бархате, на полотне, даже на стекле, и выжигали иконы по трафаретам на дереве.

Но лишь немногим было доверено писать на дереве. Татьяна Кривошеева считалась среди них лучшей, а ее иконы охотно раскупали монастыри и церкви. Но в этот раз ей предстояло сделать нечто особенное, чем она не занималась прежде.

Подобрав у мастера цельную доску из липы подходящих размеров, Татьяна нанесла на волокнистые распилы мел, смешанный с льняным маслом. Затем покрыла поверхность слоем голубоватой краски, препятствующий короблению, а когда доска достаточно подсохла, нанесла слой позолоты, после чего приступила к написанию доличного письма[74]. В собор приходила поздними вечерами и, оставаясь в нем совершенно одна, при ярком свете свечей писала икону. Уже под самое утро, когда не было сил противиться сну, а предстоящее бдение могло способствовать неуспеху, она откладывала в сторону кисти и прятала доску в одном из свечных шкафов.

Игуменья, проявляя нетерпение, ежедневно спрашивала:

– Как идет работа?

– Уже загрунтовала доску, пишу одежды.

– Ой, поторопись, – хмурилась Маргарита. – Чувствую я, что времени у нас совершенно нет.

– Стараюсь, матушка. Нужно ведь сделать так, чтобы они неотличимы были.

– Это верно, – вздыхая, соглашалась игуменья. – От остальных работ я тебя освобождаю, это и есть твое главное послушание.

– Как скажете, матушка, – не смея посмотреть в глаза строгой игуменье, проговорила Татьяна. – Вы не беспокойтесь, сделаю, как должно.

Одежды были расписаны, и пришла пора приступать к личному письму[75]. Получив благословение от настоятельницы и выдержав трехдневный пост, Татьяна начала писать лики. Работа шла на удивление споро, как это бывает, когда занятие в радость. Краски ложились на доску ровно и именно таким образом, как это было в оригинале, а когда лики были написаны, послушница по всей поверхности иконы нанесла сусальное золото. Далее наступил черед чеканке, исполненной практически по всему полю иконы.

Подолгу выстаивая перед Чудотворной иконой, иконописица всматривалась в детали и стремилась исполнить их правильно. Особенно трудно чеканка удавалась на нимбах святых, а когда был выполнен последний рисунок, послушница поставила копию рядом с оригиналом и долго сверяла их, пытаясь отыскать различия. Небольшое расхождение обнаружилось в пигментации на красных одеждах Богоматери, – в оригинале они выглядели чуток темнее. Добавив в краски побольше киновари, Татьяна добилась нужного оттенка. Оставалось дождаться, когда краски подсохнут, чтобы потом закрепить их лаком.

Еще через четыре дня Татьяна Кривошеева показала игуменье написанное, положив икону на небольшой стол, где уже лежала в кожаном переплете Библия.

– Взгляните, матушка.

Маргарита взяла с подоконника тяжелый подсвечник с большой свечей и поднесла поближе к нарисованной иконе. С хмурым видом всматривалась в лики святых, выискивая скрытые изъяны. Бережно притронулась к одеждам тонкими пальцами, как если бы на ощупь хотела попробовать, насколько мягкие складки. А потом неожиданно отстранилась и мрачно протянула.

– Да…

– Что-нибудь не так, матушка? – обеспокоенно вопрошала послушница.

– Да все так… Чудо ты совершила, Татьяна. Написала икону так, что от подлинной не отличишь. И вот я вдруг подумала… Неужто возможно повторить такую красоту? Знаешь, не очень-то я в это и верила. Если кто и мог тебе в таком деле помочь, так только Бог… или дьявол. Но это не Божий промысел, не станет он помогать в том деле, которое мы задумали. Так неужто дьявол? – строго посмотрела она на послушницу.

– Матушка, – испуганно воскликнула послушница. – Не было тут дьявола, каждый день с молитвой начинала и молитвой заканчивала.

– Теперь эта икона списком пойдет, только никому не говори, что ты ее для меня писала.

– Не скажу, матушка.

– А теперь ступай к себе… Можешь завтра отдохнуть. – Открыв шкатулку, Маргарита достала из нее пять рублей и протянула послушнице. – На вот, возьми… Заслужила. Отдохнешь завтра, сходи на Воскресенскую, карамели купи. В Русской Швейцарии прогуляйся. Сладости там разные продают. На карусели прокатись. А мне одной побыть нужно.

– Спасибо, матушка, – произнесла Татьяна и вышла из кельи настоятельницы.

Игуменья подошла к окну и посмотрела вслед послушнице, направлявшейся в сторону Никольских ворот, где стояла каменная келья для привратницы, с которой Татьяна была особенно дружна.

Настоятельница вернулась к столу и долго всматривалась в икону, пытаясь отыскать изъяны в писании. Но послушница оказалась настолько искусна, что сумела прорисовать даже едва заметный след от пламени свечи, оставленный кем-то в далекие времена, на лакированной поверхности подбородка Богородицы и едва заметную царапинку на лбу младенца.

На душе стало спокойно. Как никогда. Завернув икону в тряпицу, настоятельница взяла ее в правую руку и вышла из кельи. В дальнем конце коридора в серебряном канделябре, пуская тонкую коптящую струйку к потолку, три свечи освещали затемненный угол. Под распятием, прикрепленным у самого потолка, на стуле дремала престарелая инокиня Александра, доживавшая последние денечки. Увидев вышедшую из кельи настоятельницу, она улыбнулась ей беззубым ртом и вновь погрузилась в тревожную дрему.

Инокиня Маргарита спустилась по крутой металлической лестнице на первый этаж. Незамеченной пересекла монастырский двор, прошла мимо трапезной в два жилья, мимо монастырской гостиницы, примыкавшей к ограде, и направилась в сторону собора. Уже подходя к западным дверям храма, она увидела, как ей на встречу шаткой неровной походкой двинулся человек:

– Кто здесь? – услышала монахиня голос монастырского караульщика Федора Захарова.

– Это игуменья, – отвечала Маргарита. – Не спится, Федор?

– А чего мне спать-то, матушка? – бодро отвечал старик. – Тут не до сна. Завтра тут такое начнется! Ведь последний день в нашем храме Смоленская икона Божией Матери. А ты чего, матушка, блуждаешь? Может, помочь чем?

– Не нужно, Федор, сама справлюсь.

– Ну ладно, – разочарованно протянул старик, – тогда я дальше потопаю, – проговорил он и громко ударил в колотушки.

Подождав, когда сторож свернет за деревянный флигель, игуменья вытащила ключ и отперла тяжелую дверь, открывшуюся совершенно бесшумно. В церкви оставался полумрак, лишь у иконы Спасителя догорал крохотный огарок, пуская