Под зонтом Аделаиды - Ромен Пуэртолас

Выяснилось, что Аделаида Кристен уехала утренним поездом в Париж и пересела там на поезд до Гамбурга, идущий через Франкфурт, в точности как сделала я, когда шла по ее следу. В левой ладони она сжимала ручку собранного в спешке чемодана – да, всегда организованная и методичная Аделаида побросала туда вещи за пару секунд, – в правой у нее была крепко стиснута телеграмма, в которой ей сообщали ужасную весть. Погиб ее брат Генрих. Аделаида никак не могла в это поверить, но в телеграмме говорилось, что Генриха сбила машина, когда он выходил с завода, где работал. Смерть была мгновенной. Аделаиде казалось, что это ошибка, дорожная служба наверняка просто перепутала имена – конечно же, под колесами умер не Генрих, а кто-то на него похожий. В этом она пыталась себя убедить на протяжении всего путешествия, сохраняя хрупкую надежду. Но на вокзале в Гамбурге ее встречала заплаканная матушка, и надежда разбилась на мелкие осколки, как жестоко брошенный об пол хрустальный бокал: Генрих мертв, и ей более не суждено его увидеть.

То есть спешный отъезд Аделаиды был не чем иным, как совпадением. Не знаю почему – быть может, потому, что она показалась мне очень милой, или оттого, что при очевидной стесненности в средствах и скромности жизни приняла меня с таким радушием, – я возблагодарила небеса за то, что эта женщина не имеет отношения к убийству и ей не в чем себя упрекнуть.

– Значит, Базиль не ваш отец, – сказала я, возвращаясь к главной цели своего визита, – но… Погодите-ка, так он не умер?

Ришар вздрогнул:

– Кто? Базиль? Упаси Господь, конечно нет!

Я по-прежнему ничего не понимала, но эта новость меня приободрила.

– В таком случае я бы хотела с ним встретиться, месье Бонито, кем бы он ни был – вашим дедушкой, дядюшкой или дальним родственником, – поскольку он моя последняя надежда в этом деле. Пожалуйста, скажите, что мне можно его увидеть!

– Да-да, можно, почему же нет, – закивал Ришар в полнейшем замешательстве.

– Он живет здесь, с вами?

– Ну конечно! – воскликнул он, всплеснув руками, будто подчеркивая самоочевидность этого ответа. – Где же еще?

– И в данный момент он дома?

– Ну да. Он наверху. Отдыхает.

– Ну слава богу! – перевела я дух. – Идемте же к нему!

Замешательство Ришара переросло в оторопь, но он все же встряхнулся, моргнул и пригласил меня следовать за собой.

Ришар Бонито шагал впереди. Я нервно стучала каблуками за ним. Происходило что-то странное. Сначала служанка не смогла скрыть удивления, потом он. Оба о чем-то умалчивали. Я чувствовала предельное напряжение в атмосфере, поэтому пришлось достать пачку «Крейвен Эй»[23] и сунуть в зубы сигарету.

– Вы позволите?

– Бросали бы вы курить, мэтр, – отозвался Ришар Бонито, не оборачиваясь. – Это вредно для здоровья. Как врач вам говорю.

Презрев его рекомендацию, я чиркнула спичкой. Дым светлого табака наполнил мой рот, хлынул в легкие, унял нервную дрожь.

В конце коридора мы переступили порог большой, богато обставленной гостиной.

– Я совершенно не понимаю, при чем тут какая-то история об убийстве, – сказал Ришар Бонито, придержав для меня дверь. – То есть я конечно же слышал об этом преступлении, но какое оно может иметь отношение к Базилю? – Дверь он за собой закрыл, постаравшись сделать это бесшумно.

Мы пересекли гостиную. Я понятия не имела, куда он меня ведет. Соседним помещением оказалась кухня.

– Я бы предпочел, чтобы вы все-таки затушили сигарету, – сказал Ришар, кивнув мне на раковину. – Не выношу табачный дым.

Я раздавила окурок о фарфоровое покрытие, и он улыбнулся, довольный, что удалось заставить меня подчиниться. Впрочем, это было нормально – он все же находился у себя дома. Дальше мы начали подниматься по красивой винтовой лестнице с резными перилами.

– У вас очень большой дом, – сказала я скорее с раздражением, чем с восхищением.

Сердце у меня колотилось так, что грозило выпрыгнуть из груди. Когда эта чертова лестница кончится?

Последний отрезок пути к Базилю Бонито показался мне длиннее, чем все мое путешествие из города М. в Германию и обратно.

Наконец мы добрались до второго этажа. Похоже, семье Бонито принадлежало все это здание. Ришар остановился у двери и взглянул на меня:

– Базиль, наверное, сейчас спит. Но если он уже проснулся, тогда я разрешу вам задать ему любые вопросы, какие пожелаете… – С этими словами он повернул дверную ручку и приоткрыл створку.

Послышался какой-то шум. Кажется, вздох.

– Вам повезло, мэтр. Он не спит…

– Базиль Бонито родился в понедельник двенадцатого апреля тысяча девятьсот двадцатого года… – Катрина воззрилась на Клода полными ужаса глазами. – Двенадцатого апреля тысяча девятьсот двадцатого?! Но это же… невозможно!

Клод сокрушенно кивнул:

– Мы ошибались с самого начала.

Его коллега прижала ладонь ко рту.

– Какое несчастье… – пробормотала она.

Ей даже пришлось опуститься на стул – это только казалось, что под ногами у нее на вощеном паркетном полу лежит большой восточный ковер, на самом деле там разверзлась бездна. И в эту бездну окончательно и бесповоротно канул их последний шанс выиграть процесс. Она с жалостью подумала о Мартине, которой еще лишь предстояло узнать жестокую правду. «Господи, бедненькая», – ужаснулась мысленно Катрина.

– В тысяча девятьсот двадцатом… – еще раз повторила она. И вид у нее был как у человека, на которого обрушилось величайшее горе.

Не знаю, сколько времени мне понадобилось на то, чтобы осознать: ребенок, сооружавший на ковре пирамиду из кубиков с буквами, не кто иной, как Базиль Бонито.

Видимо, окончательное понимание пришло ко мне лишь после того, как я обвела взглядом комнату и убедилась, что, кроме маленького мальчика, в ней никого нет. Не было там никакого старика в инвалидном кресле. Инвалидное кресло оказалось детской прогулочной коляской, а старик существовал только в моем воображении. Аделаида в тот день была на площади города М. и смотрела рождественский спектакль во время прогулки с ребенком, которому явно не исполнилось и двух лет. Это он сидел под зонтом и все видел, но никогда ничего никому не расскажет. Малыш не сумеет спасти невиновного человека, моего подзащитного, просто потому, что не понял, что происходило у него перед глазами. Мой единственный свидетель – несмышлёныш, увы.

Он обернулся и воззрился на нас. Глазки у него были красные, на щеках подсыхали дорожки от слез – он только что плакал. В руке у малыша была открытая книжка – наверное,